Рассказ “Муха в янтаре” открывал первую книгу Новикова. Теперь он книгу замыкает, становясь ее итогом и выявляя в себе удачу еще совсем раннего творческого порыва писателя.
В рассказе соревнуются Время и вышедший из повиновения ему, янтарем воспоминания застывающий момент. Время олицетворено в молоденьком лейтенанте, под чьим началом высадились на берег пять матросов медицинской службы для получения оборудования со склада. К его досаде, уставшие от службы матросы — оксюморонно названные автором “эпикурейцами” — вверяют себя не его мельтешащим приказаниям, а безмолвным велениям вечности, выраженной в “обычном летнем дне” — покоем, живописностью побережья, “благолепием хрупкого момента”. Пляж, полный загорелых купальщиц, пир с тюлькой и крымским портвейном, непривычный, с берега, вид моря — вот те самые моменты дня, которые запечатлеются в душах героев “в мельчайших подробностях” и “потом, через много лет” осветят их жизни “целительным восторгом полноты, незряшности жизни”. Несущееся будто сквозь героев Время, в котором — нашествие небытия, остановлено торжествующим в мире вокруг бессмертием, чей отблеск навечно остался в их душах, подобно тому как навеки утонула в янтаре, “жидком куске солнца”, “доисторическая муха”, с последним, мгновенным, счастливым знанием “на мушином лике” — что “смерти нет, а есть лишь окружающий тебя, невыразимо прекрасный мир, и ты в нем пребудешь вовеки”.
В последнем абзаце рассказа Время вновь запущено в ход, и нити судьбы выпрядены для каждого из героев. По-разному сложившись, их жизни схоже освещены “отпечатком обычного летнего дня”, отразившегося у кого в тюльке по выходным, у кого в акварельных степных пейзажах, у кого в пристрастии, не по средствам уже, к белому крымскому портвейну, а пуще всего — в гибели одного, чья память, задохнувшись в миг суицидального удушья, вдруг предъявила в оправдание обрываемой жизни — воспоминание о ярком солнечном дне, “похожем на доисторическую муху, застывшую в куске янтаря с блестящими от счастья последнего знания глазами — смерти нет”.
“Смерти нет”, — звучание этих заключительных слов выводит и эту “повесть” в вечность, делая ее таким же “янтарным” событием памяти для всякого, кто прочтет книгу до конца.
Валерия Пустовая.
1 Подробнее смысл и эстетика этого рассказа-притчи разобраны мною в статье “Пораженцы и преображенцы: о двух актуальных взглядах на реализм” (“Октябрь”, 2005, № 5).
Янвиллем ван де Ветеринг. Пустое зеркало. СПб., “Амфора”, 2005, 287 стр.
Молодой человек двадцати шести лет остро ощутил бессмысленность и непросветленность жизни. У него вдруг образовались кой-какие деньги, он сел на корабль и отправился в Японию — в дзэн- буддийский монастырь.
У молодого человека не было ни адреса, ни рекомендации, и он не знал ни слова по-японски. В сущности, он отправился незнамо куда искать незнамо что. Он твердо знал, что если это чаемое им незнамо что вообще существует, то уж никак не в Голландии и не в христианстве. И он отправился в страну дзэн.
В какой именно монастырь — посоветовал ему гостиничный портье, который не мог взять в толк, что нужно этому европейцу. Безумие цели он отнес на счет своего несовершенного английского. В конце концов он решил, что молодой человек хочет написать статью (и мысли такой не было). Дал адрес. То есть все вышло спонтанно и случайно. Да, дело происходит в конце пятидесятых, полвека назад, но значения это не имеет: поверхность моря меняется непрерывно — в глубинах царит постоянство.
Молодой человек подошел к монастырю. Постоял у ворот, поставив чемодан на землю. Позвонил в колокол. Был принят. Прожил в монастыре больше года. Вернулся в Голландию. Написал книгу. Не сразу — через пятнадцать лет. Было время подумать. Написал без “эзотерики”, “мистики”, “рассуждений”. Написал по принципу: вижу дерево — пою дерево. Про простые, обыденные вещи. Суховато написал — самое оно.
Про монастырский быт, про еду, про туалет (вонючая дыра в дощатом полу с мухами — ужас, но не для России), про баню. Про боль в мышцах и суставах, отказывающую в естественном и доступном для “всех” праве правильной позы. “Боль была порой настолько сильной, словно я сидел на горящей куче хвороста, и тогда мои зубы начинали отбивать дробь и я всхлипывал, не в силах более сдерживаться. Заметив мое состояние, старший монах отправлял меня на двадцать пять минут в сад, где я ходил туда- сюда, не прерывая медитации, так, чтобы он со своего места меня видел”.
Про геморрой. Про боли в желудке. Про зимний холод. Про боли в спине, по которой прошлась монашеская палка (непременный атрибут дзэнской дисциплины), — лишняя фуфайка, надетая для этой надобности, не спасает. Про сексуальную озабоченность. Про постоянное желание спать (отбой в одиннадцать — подъем в три). Про фатальное отсутствие медитативной сосредоточенности. Про проблемы, связанные с незнанием языка. Про внутреннюю слабость, изнеможение, срывы. Про дурацкое прошлое с его самолюбием, тщеславием, инопланетными монастырю ценностями, привычками, потребностями — оно ведь никуда не делось, оно и вытесняемое все равно предъявляет права. Представьте себе человека, привыкшего жить своим умом, ценить свободу и очень даже недурного мнения о самом себе. Он привык быть первым — он оказывается последним, он ограничен жесткими рамками монастырского распорядка, он подчиняется чужой воле, он ничего не умеет и покорно подставляет спину палке. Какую надо иметь
