Фланнери О’Коннор. Мудрая кровь. Перевод с английского. СПб., “Азбука-классика”, 2005, 796 стр.
С тех пор, как в 1974 году в № 1 “Нового мира” вышла подборка рассказов этой уроженки Юга США, а вслед — книжка ее избранного, я старалась не пропустить ни одного ее сочинения, хотя чтение по- английски, со специфическими реалиями и лексикой, давалось мне с огромным трудом и не было полноценным. В моей читательской биографии, да и в самой судьбе сложилось так, что при переходе от Пушкина, Достоевского и Чехова к ХХ веку мне больше всего дали не отечественные Платонов, Михаил Булгаков или Набоков, а не облеченные, быть может, в такое художественное величие христианские экзистенциалисты (которые в советские времена котировались как “критические реалисты” с некоторым досадным изъяном) — Грэм Грин, Генрих Бёлль, Ивлин Во, отчасти Франсуа Мориак. И конечно, поразительная Фланнери (1925 — 1964).
Я старалась узнать о ней как можно больше и узнала очень немного. Какой недуг свел ее, тридцатидевятилетнюю, в могилу — кожный туберкулез, как пишет ее пропагандист и один из ее переводчиков, ныне покойный Владимир Муравьев (в тесном кругу мы звали его “обоюдоострым католиком”), — или то была красная волчанка, как я вычитала где-то еще? В предисловии к книжке 1974 года М. Тугушева упоминает, что О’Коннор, почти не покидавшая пределов родного штата Джорджия, совершила паломничество в Лурд. Понятно, зачем туда отправляются — за исцелением (см. хоть соответствующий роман Золя). Не исцелилась. Но религиозного бунта, судя по дальнейшему, не последовало. Духовная трезвость и приятие собственной участи дали ей особое зрение — жестокое и милосердное. (Свидетельство о. Александра Шмемана: “Чтение все эти дни писем Фланнери О’Коннор, удивительных по трезвости, глубине, отсутствию всяческих „подделок”” — “Дневник”, вторник, 4 сентября, 1979).
В так называемом “библейском поясе” Соединенных Штатов, где довелось ей родиться, в этом скопище протестантских деноминаций и фундаменталистских сект, католичка Фланнери (фамилия говорит об ирландском корне) была как засланный казачок. Человек Церкви, она вникает в чужие типы религиозности, вооруженная не только природным даром художнической проницательности, но и хирургическим скальпелем догматики. И в то же время это писатель, породненный со своими почвой и ландшафтом, как Фолкнер, как Роберт Пенн Уоррен, с которым она одно время сблизилась. Возделанная земля, облачные небеса, зубчатый край леса на горизонте, полоса заката (который она любит, подобно Достоевскому), феерия ночных светил и победительный солнечный свет — все это непременные многозначительные свидетели мук и заблуждений ее персонажей. Отнюдь не фантазерка, она слепила из того, что было, своих фирменных провокаторов, ошеломляющих сонную совесть теплохладных churchgoers и “свободных от предрассудков” либералов, — мы запросто можем счесть героев ее романа “Царство Небесное…” или короткой повести “Хромые внидут первыми” типажом из “деструктивных сект”, законными клиентами профессора Дворкина. Но у О’Коннор они ближе к Истине, нежели те, к кому они приходят как предвестники и послы страшного мига, когда человеку дано увидеть себя в подлинном свете; в них нет метафизической слепоты. (Это катастрофическое прозрение — милосердный дар писательницы иным из ее персонажей — вспомним суровость автора “Попрыгуньи”, приведшего героиню к прозрению фиктивному, в пределах ее же горизонта: “Прозевала! Прозевала!”)
Писания Фланнери часто именуют гротескными притчами, но она, не будучи “психологом” — в том смысле, в каком отрицался этого звания Достоевский, — между тем неподкупный знаток онтологии души. Что позволяет ей совсем — или почти совсем — обходиться без дидактики. Простая вероучительная истина христианства: ненависть к другому человеку, невыносимость его присутствия — то же самое, что и физическое убийство, — становится как день ясна, когда О’Коннор подводит кого-то именно к этому деянию по ступенькам абсолютно достоверных душевных градаций. На днях я слыхала “в телевизоре”, как благообразный американский юрист изумлялся: что же могло подвигнуть верующую обеспеченную семейную женщину на истязания четырехлетнего малыша, — я бы посоветовала ему обратиться за ответом к рассказам его соотечественницы, скажем, таким, как “Домашний уют” или “Перемещенное лицо” (кстати, последний — превосходное, отнюдь не моралистическое пособие по изучению ксенофобии).
В книге “Мудрая кровь” (название — по первому роману) собрана вся художественная проза Фланнери О’Коннор (эссе и письма, к сожалению, не переведены). Выход этой книги был для меня маленьким праздником. На обратной стороне переплета — отзыв из “Русского Журнала”: “Чтение для уродов, рассказы для слепых… Наслаждайтесь, дорогие читатели!” Что ж, все мы немного уроды, и каждый о себе это втайне знает.
Виктор Пелевин. Relics. Раннее и неизданное. М., “Эксмо”, 2005, 351 стр.
Кто-то уже печатно жаловался, что неизданного тут кот наплакал, а раннее слишком памятно — вплоть до ставшего в определенном кругу поговоркой: “Зарплата здесь обалденная… Просто такой дорогой кокаин” (“Time out”). Но я, будучи любительницей Пелевина, — все же не фанатка и не отслеживаю каждый его шаг, ревниво взыскуя новизны. Пусть кое-что и припоминалось, но все-таки любопытно было после “Шлема ужаса”, не лишенной обаяния, но аскетически оголенной “комедии идей” (напоминаю формулу Эпштейна), свежими очами почитать Пелевина, еще не подрядившегося разъяснять на пальцах премудрости буддизма — ищущего себя то в “настоящей” прозе, то в интернетовской статейке, то в злободневном памфлете, то в лирико-философской миниатюре (“Мост, который я хотел перейти”). Кстати, насчет “настоящей” прозы… Встречала я не одно разоблачение Пелевина — никудышного, дескать, стилиста. А тут напечатана “Водонапорная башня” — десяток с лишним страниц в одно предложение без абзацев, охватывающее жизнь и судьбу нескольких поколений “простых советских людей”. Исполнено виртуозно и умно. Пошел бы Пелевин по этой тропе, ценили бы его люди с тонким вкусом, как, скажем, ценят Левкина или Букшу. И все было бы ладненько. Но он предпочел путь философского воображения, для которого стиль — всего лишь подсобное орудие, а сюжет — плод мозгового штурма. И обрел славу — почитаемую снобами за ничто, а по мне, так заслуженную.
Есть в сборнике и прежняя новеллистическая лирика, заставляющая вспомнить о рассказах Пелевина из “Синего фонаря” (“Жизнь и приключения сарая номер XII”), и уморительная сатира на новых хозяев жизни — “Who by fire”, — которая нравится мне намного больше, чем позднейшие “Числа”. А еще хочу обратить внимание на “околоперестроечные” политические памфлеты “ГКЧП как тетраграмматон” и “Зомбификация”. Они, особенно последний, перекликаются в моем сознании с ироническим трактатом Эпштейна “Эдипов комплекс советской цивилизации” (опубликован в № 1 “Нового мира” за текущий год, но
