Боюсь, что Кузя в последний раз меня перевозит.
Я видел в зеркале, что глаза отца вылезли, обычно ласковое, насмешливое выражение исчезло, появилась какая-то муть.
— В больницу рули! Вот сюда, налево.
Пятнистый охранник — уже и в больницах зачем-то охранники! — сначала нас даже не пускал, отмахивался. Потом, пригнувшись, увидел отца и взмахнул шлагбаумом.
Просто райский сад какой-то, а не больница! Вот здесь и отдохнем.
У приемного покоя я схватил каталку, пустил ее по пандусу. Взгромоздил на нее отца. Колесики встали поперек. Пришлось нагибаться, поправлять. Въехали. Глаза отца закрыты, распахнут рот. Кадык его прыгнул: сглотнул. Нагретая солнцем большая комната.
— С чем пожаловали? — бодро встретил нас лысый доктор.
— Вот… отец.
— Да, да… И что вы хотите?
— Но он, по-моему…
Врач потрогал его шею.
— Жив! — сообщил он.
— И… что?
— Все! А что вы хотите? Сколько ему?
— Девяносто четыре.
— Прекрасно! Но что вы хотите от нас? Мы можем только восхищение свое выразить. Он у вас богатырь!
— Так не хотите… богатыря?
— Не! — весело воскликнул тот. — Вы куда, вообще, направлялись с ним?
— На дачу.
— Прекрасно!
— А больница?
— Скажите, мы раньше с вами не виделись? — вдруг произнес он.
— Да какое это имеет значение?! — вспылил я.
Доктор вздохнул: приятной беседы не получалось.
— Он что принимает у вас?
Я достал из отцовских шаровар упаковку, показал.
— М-м-м. Это, пожалуй, слишком сильно — по половинке лучше.
Веки отца дрогнули. Услышал что-то?
— Богатырь! — снова восхищенно воскликнул доктор.
Это счастье в приемном покое уже начинало меня утомлять. Уборщица, что терла пол мокрой тряпкой, внесла ясность.
— За восемьдесят лет они не берут — запрещают им. Раньше в Зеленогорске хоть принимали, а теперь закрыли и там.
