Новый Мир ( № 6 2006)

Нет, глухотою счастливой объяты —

Звери, что смертного часа не ждут,

Ставшие пушечным мясом солдаты,

Как бы уже не живущие тут,

Как бы не жившие. Этим и нету

Гибели, страха, потери всего.

Боже, твой гнев запоздалый к ответу,

Праведный, не призовет никого.

Эти стихи “На новое тысячелетие” из цикла “Безблагодатные оды”, занимающие, даже чисто технически, срединное место в изборнике Алексея Машевского, представляются мне литературной манифестацией не менее значимой, нежели его же программные статьи “Человек в поле культуры” или “Кое-что об искусстве (с попутными замечаниями)”.

Поскольку мы от общих умствований добрались наконец до собственно стихов — первое впечатление от сквозного прочтения “Избранного”: удивительно ровная книга. Каждое стихотворение столь самоценно и самодостаточно, что ничуть не выигрывает и не проигрывает при сравнении с соседствующими. Поэтому чрезвычайно трудно выбирать стихи для цитирования, отдать какому-то одному предпочтение.

Сказанное вовсе не подразумевает отсутствие авторской эволюции: она, несомненно, наличествует — прежде всего в просодии, в ритмике. Книга разбита на три раздела: “Восьмидесятые”, “Девяностые” и “Новый век”. Для стихотворений 80-х годов характерна “долгая” строка, восходящая (не знаю, согласится ли со мной автор) к опыту Юрия Левитанского (“Кинематограф” и “День такой-то”) — с его изощренными и одновременно какими-то “разболтанными” ритмами. (Строго говоря, нечто подобное предпринимал на заре 60-х и юный Бродский.) Стихи последующего десятилетия отмечены ужесточением формы, обогащенным воспринятой явно через Кушнера разностопицей. В новом же веке Машевский, похоже, все более тяготеет к классическим катренам, не отказывая себе, впрочем, в удовольствии иных метрических вариаций, вплоть до постбродских анжамбеманов:

В молодости любовь еще не знает масштабов

Жизни, а главное, смерти, не знает ее габаритов,

Ни подводных течений чувства, ни выбоин и ухабов

Обремененной совести, ни выдачею кредитов

Занятого уязвленного самолюбия, ни мельканья

Перед глазами своих и чужих отталкивающих примеров…

Но главное, повторяюсь, главное — это незнанье

Помалкивающей смерти, реальных ее размеров.

Приступая к анализу стихов Алексея Машевского, я процитировал пушкинские слова “оригинален, ибо мыслит”. Но вспомним, что Пушкин, говоря о Боратынском, немедленно добавил: “…между тем как чувствует сильно и глубоко”. Сильное и глубокое чувствование, строго говоря и отличающее поэта от рифмующего резонера, в случае Машевского — всегда чувствование эстетическое. Задача художника для него — в эстетическом осознании действительности, а не в ее эстетическом описании. При этом удивительной чертой мировидения Машевского является фактическое равноправие реальности культуры и реальности природы. Они взаимообречены друг на друга, взаимозависимы: похоже, что для автора вещь, не отраженная в зеркале культуры, не эстетизированная, — не то чтобы не существует вовсе, но как бы недосуществует, является недовоплощенной. Задача поэта — подобно Адаму, давать вещам имена. Но давать имена лишь вещам (явлениям) уже созданным, существующим. В этом, кстати, какое-то удивительное целомудрие и смирение нашего автора — в противовес традиционно демиургическим интенциям не только поэтов-романтиков, но и классицистов. Он, похоже, избрал для себя скромную роль коллекционера (каталогизатора, систематизатора) окружающей реальности. Реальности, в которой на равных сосуществуют и “морская свинка Люська”, и обнявшиеся в “Британском гербовнике” “лев с единорогом”. Все они собраны вместе и эстетизированы (читай — одухотворены).

Эта коллекция предметов и явлений, любовно подобранная Алексеем Машевским, лишена того метафизического ужаса перед вещью, которым пропитаны стихи Бродского, — но оценить ее красоту и хрупкость только и возможно на фоне этого метафизического ужаса. Как оценить благодатность глотка чистой прохлады в оазисе после странствия по пустыне: