Рецензия на книгу — не повод для полемики относительно богословия Булгакова (еще раз напомню, что о. Александр — автор прекрасной статьи о Булгакове), но любой непредвзятый читатель Булгакова заметит, что слово “парчовый” уж никак не характеризует булгаковский стиль; тут прирожденное языковое чутье о. Александру изменило. Позволено согласиться, что без булгаковской
В дневниках о. Александра мучает и Россия, которую он, с одной стороны, любит, но, с другой стороны, абсолютно не знает ее современной жизни и, в сущности, ее жизни вообще, воспринимая лишь ее культурный пласт от 30-х годов XIX до 30-х годов XX столетия. Читая третьесортных французских литераторов6, он пропустил и исследования Лихачева и его школы в области древнерусской литературы, и византологические труды Аверинцева. В какой-то степени можно сказать, что Россия, как, впрочем, и его любимая Франция 30-х годов, стала для него преодоленным прошлым, которое он время от времени вспоминает как вехи на пути своего становления и успеха. Можно сказать, что немало критикующий Запад вообще и Америку в частности, о. Александр стал достаточно типичным американцем, и в этом смысле его “Дневники” — это богословие успеха, годы наибольшего его признания в православном мире, которое он, надо сказать, подробно, может быть, слишком подробно фиксирует в своем дневнике (здесь, опять-таки, возникает вопрос, предназначались ли дневники для печати: не только отделанность каждой фразы, но и как раз переписываемый в дневник каждый положительный отзыв на его труды свидетельствует о том, что это, так сказать, послание в будущее).
Особая тема “Дневников” — о. Александр Шмеман и Солженицын. Именно так, потому что у этой формулы обратного варианта быть не может. Солженицын занял в сознании Шмемана место куда более важное, чем Шмеман в сознании Солженицына (см. “Угодило зёрнышко промеж двух жерновов”). И боюсь, что именно это послужило главной причиной резкого изменения отношения о. Александра к своему тезке. Хочу поделиться своим соображением, отнюдь не претендующим на истину: среди ожидавших Солженицына в начале 90-х годов в России — немалое количество тех, кто рассчитывал поживиться от него и рядом с ним, как шакал Табаки рядом с тигром Шерханом, и тех, кто хотел каким-то образом связать свое дело с солженицынским, и, наконец, тех репетиловых, которым важно было просто рассказывать своим друзьям, как они с Исаичем посидели, выпили, чтo Исаич сказал мне и, самое главное, что я сказал Исаичу. Личность о. Александра Шмемана — такого масштаба, что, конечно, не имеет отношения ни к одной из перечисленных категорий. Но что 1974 год прошел для него в ожидании того, что когда-то не удалось более ста лет тому назад в России отцу Матвею с Гоголем, в сознании о. Александра Шмемана присутствует. И здесь дело и в психологическом несовпадении, и в разнонаправленности движения двух индивидуальностей, и в скорости прохождения маршрута. Представить себе, что Солженицын будет посиживать с Шмеманом в американских ресторанчиках так же часто, как сам о. Александр, мог только человек, абсолютно не разгадавший и даже не подступивший к разгадке характера своего собеседника. Даже немногочисленные и короткие встречи с Александром Исаевичем в первый же год нашего знакомства убедили меня в том, что если и есть на свете человек абсолютно противоположный тому, что в последнюю четверть века именуется тусовкой, то это Солженицын. О. Александр, напротив, любил “потусоваться”, и причем, судя по “Дневникам”, не столько с людьми неординарными, сколь, увы, и с более чем заурядными. Я вполне понимаю его интерес к нашей третьей эмиграции в начале 70-х годов — и как священника, и как человека. Но как не скучно было ему общаться в течение десятилетия с “магдональдами карловичами” и “сысоями пафнутьичами” диссидентства, о которых, перефразируя Гоголя, и не слышно стало. И не оттянул ли о. Александр издание своего главного труда на десять лет, разменяв его на общение с репетиловыми и добчинскими, дамами просто неприятными и дамами, неприятными во всех отношениях?
И еще одно соображение. Сразу после высылки Солженицын высказал мысль, что цель всякой эмиграции — возвращение в Россию. Это сразу вызвало напряжение в эмигрантских кругах, к тому времени давно уже переставших чувствовать себя “не в изгнании, а в послании”. Судить за это нельзя, но и разные цели определяют разный ритм жизни людей. Поразительным образом в Солженицыне сочеталось стремление вернуться на родину (к счастью, сбывшееся) с желанием выполнить завет своего героя Глеба Нержина и воссоздать утраченное прошлое, “еще теплое”. Для о. Александра прошлое России было уже холодным. Поэтому он раздражается даже оттого, что Солженицын предлагает эмигрантам писать мемуары. Как всякий американец, о. Александр — человек настоящего. Но надо ли говорить, какое значение имеет сегодняшний фонд “Русское зарубежье” для России, в библиотеке которого занимают достойное место труды о. Александра, включая и опубликованные издательством “Русский путь” “Дневники”…
В предисловии к книге “Евхаристия. Таинство Царства”, написанном за месяц до безвременной его кончины, о. Александр писал: “И если хоть часть того, что я хочу сказать, дойдет до России, и если хоть в чем-то окажется полезной, я буду считать, с благодарностью Богу, дело мое исполненным”7.
Слава Богу, труды о. Александра до России дошли, можно сказать, ежегодно издаются и переиздаются, и дело его, конечно же, исполнено. “Дневники” о. Александра лишний раз напоминают о том, как “широк человек”, сложен, какие причудливые извивы совершает он в своих душевных странствиях и как он значителен, если на всех путях своих его ведет чувство радости и благодарения, не изменившее о. Александру за три недели до смерти, как явствует из его последней проповеди 24 ноября 1983 года:
