финалу, когда после секундного затемнения из горла Холстомера стремительной струйкой хлынула красная ленточка-кровь, из центра зрительного зала на весь театр раздался крик:
— Не надо так!..
Исполнитель роли Холстомера народный артист СССР Е. А. Лебедев не растерялся, продолжал пантомиму смерти.
Несколько зрительских голов на миг отвернулись от сцены в сторону кричавшего. Г. А. Товстоногов и я стояли в боковой бельэтажной ложе, оба заволновались, и сверху тоже пытались засечь зрителя, испортившего предфинальный эпизод. К счастью, замешательство было коротким. Зал продолжал смотреть спектакль, словно ничего особенного не произошло.
Последние судороги упавшего Холстомера. Затемнение. Аплодисменты. “Фальшь-финал”. Затем...
Финал. Поклоны.
И в самом начале поклонов, когда полный свет в зале зажегся, с разных сторон к кричавшему бросаются дисциплинированные, как нигде, капельдинерши БДТ. Нам сверху видно, как они обступают кричавшего. Теперь нам хорошо видно, кто этот человек.
Это — старик интеллигентного вида. Хлопает в ладоши вместе со всеми и непонимающе смотрит на отчитывающих его служительниц — хранительниц порядка в академическом театре.
Потом выяснилось содержание этого не слышанного нами диалога.
— Товарищ, это вы кричали?
— Что?
— Вас спрашивают, это вы кричали?
— Не понимаю.
— Не прикидывайтесь. Вы кричали на весь театр. Почему вы кричали?..
— Я кричал?! — удивился старик. — Я не кричал.
— Вы кричали. Вы что, не знаете правил поведения в театре?! В театре не кричат!.. Это хулиганство.
— Извините... Но вы что-то путаете... Я ничего не кричал.
И старик самым искренним образом дал понять служительницам, что они зря его в чем-то обвиняют и потому разговор окончен. Так и не добились капельдинерши БДТ признания старика интеллигента, что он кричал “Не надо так!” во время предфинального эпизода.
Вот высшая точка театрального торжества. Зритель забывается и теряет контроль над собой. Он как бы попадает под гипноз и находится в своеобразном стрессовом состоянии, когда его личная чувственность восходит над разумом. Назовем этот момент пиком сверхтеатра. Это то самое, о чем можно только мечтать. Выше этого в театре ничего нет и быть не может! Театр до потери сознания! В буквальном смысле!..
Градус зрительского переживания в таком театре столь высок, что зритель не метафорически, а по-настоящему забывает обо всем — и рассудок уступает место экстатическому проявлению психофизической сущности человека. Этот момент — наивысшая ценность сценического акта, организованного по художественной воле театра. И таким моментом можно только гордиться.
Старик крикнул: “Не надо так!”
Старик не прав. Надо. Только так и надо.
Ибо на сцене происходит превращение одного вида искусства в другой, и Толстой театральный возникает в нашем зрительском сознании как поэт судьбы человеческой, прорицатель вселенского триумфа Добра: ведь даже смертью своей Холстомер служит жизни, — голодные волчата съедят “конину”, которую “выхаркнет” им мать- волчица, а “на лето мужик, собиравший кости”, пустит их “в дело”. Таким вот образом жизнь продолжается в пантеистическом единении всего, что есть в Природе, и тому будут способствовать лошадь-мужик и мужик-человек. Как удивительно символично это послесмертное перерождение из жизни в жизнь, отрицающее конец как таковой. Бессмертна живая душа! Бесконечна жизнь одухотворенной плоти!
Напротив — “ходившее по свету, евшее и пившее”, “гниющее, кишащее червями” (о, эти смертоносные шипящие “ша” и “ща” в толстовской лексике!) “пухлое тело” князя — последний приют
