1 О книге стихотворений М. Уэльбека см. в “Книжной полке Майи Кучерской” (“Новый мир”, 2006, № 4).
ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА
ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА
CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА
ЗВУЧАЩИЕ АЛЬМАНАХИ И СОБРАНИЯ
(Футуристы и Алексей Крученых)
Вот — люди, которые задумали себя для произнесения вслух, для голоса. Что бы они из него ни конструировали, какие бы “черные штаны” (В. Маяковский) себе ни шили, осязаемое озвучивание мира, точнее, маниакальное высвобождение его таинственного, не слышного большинству звукового содержания — для многих “будущников” было поистине сверхзадачей. Даже вспоминая о знаменитой зауми, которой, скажем, Велимир Хлебников и Алексей Крученых отдали немало творческих сил, — признбаем, что именно будетлянский (а не акмеистический или какой-нибудь еще) “все победивший звук” в начале прошлого века чуть было не стал единицей поэтического языка. Слово готовилось к невиданному энергетическому прорыву, а по логике футуристов именно оно высвобождало человека из плена пространства. Сами же они были настолько уверены в собственной правоте, что никто и ничто не могло их сбить с панталыку и любые противники мгновенно превращались либо в боксерскую грушу, либо в часть рекламной кампании, в свою очередь превращаемой в непрерывный, как бы сейчас сказали, перформанс.
В 1915 году, как сообщает в своей книге Л. Шилов1, в периодической печати появилось рекламное объявление о выходе фонокниги — альбома пластинок с авторским чтением Хлебникова, Маяковского, Асеева и других поэтов. “Была указана цена альбома, довольно высокая, — пятнадцать рублей, — но, по- видимому, этот проект так и не был осуществлен…” Замечу, что из стихотворцев на грампластинку записали только Ивана Бунина и неистощимого Валерия Брюсова (даже не Бальмонта!). Тем временем поэты- футуристы, повторю, уже вовсю выпускали авторские книги и коллективные сборники, мотались по гастролям, открывали “региональные отделения”, соединялись со своими художниками, композиторами и скульпторами. Смычка поэтического и политического авангарда декларировалась ими все увереннее.
“О политике мы с Маяковским тогда не говорили ни разу; он, казалось, был весь поглощен своей поэтической миссией, — вспоминал Корней Чуковский. — Заставлял меня переводить ему вслух Уолта Уитмена, издевательски, но очень внимательно штудировал Иннокентия Анненского и Валерия Брюсова, с чрезвычайным интересом вникал в распри символистов с акмеистами, часами перелистывал у меня в кабинете журналы „Аполлон” и „Весы” и по-прежнему выхаживал целые мили, шлифуя свое „Облако в штанах” <…>. Поэтому я был очень изумлен, когда через год после начала войны, в спокойнейшем дачном затишье он написал пророческие строки о том, что победа революции близка”.
Тогдашняя тяга футуристов к будущим победителям, как мы знаем, не пошла им на пользу. Излишне напоминать, что, хотя режим впоследствии и относился вполне снисходительно к футуристическим корням Маяковского, само явление уже в начале 20-х годов аттестовалось как упадническое и стояло на одной доске с декадансом: “...Футуризм был осужден как формалистическое извращение, как буржуазное, декадентское искусство, которому нет места в новой действительности”2.
Осудить осудили, но и объективно бороться-то было уже не с кем. Поэтов-футуристов не стало. Гуро и Хлебников — умерли, Давид Бурлюк незаметно перебрался в Америку, Бенедикт Лившиц ушел в переводы и мемуарную прозу, Василий Каменский банально осоветился и разменял себя на сочинение более или менее нелепых исторических поэм, а Маяковский торжественно встал на горло собственной песне. Незадолго до “вставания” он, по слову Ходасевича, цинично “перевел капитал футуризма на свое имя. <...> Сохранив славу новатора и революционера, уничтожил то самое, во имя чего было выкинуто знамя [футуристического] переворота. По отношению к революции футуристов Маяковский стал нэпманом”.
“В лавке” ненадолго оставались Илья Зданевич (в 1921-м уехал в Париж и скоро отошел от будетлянства) и Игорь Терентьев (с начала 20-х бросил футурпоэзию и ее теорию, занялся авангардистским театром, затем — ряд арестов и расстрел в 1937-м).
И только Крученых сумел не сойти с дистанции, все цепче и последовательней закрепляясь “на краю” искусства. “Шаг в сторону, — писал в 1926 году Борис Пастернак, — и ты вне его, т. е. в сырой обывательщине, у которой больше причуд, чем принято думать. Ты — живой кусочек его мыслимой границы”3.
Теперь мы знаем и видим: не слишком-то новые разговоры о том, что футуризм был чем-то вроде временного помешательства, в наши дни обернулись вполне уютной нишей в современной культуре и аукционно-букинистической конвертируемостью для живописных и книжных раритетов. Что до темы нашего разговора, то есть поэзии, то футуристический, так сказать, элемент в русском стихе присутствовал и/или эксплуатировался всегда более или менее плодотворно.
В годы советской власти футуризмом “заразились” несколько легендарных поэтов, причем вполне спонтанно… Интересно, что помимо младших сподвижников Маяковского — Николая Асеева и Семена
