может и должен только поэт Сергей Бирюков, как уже сказано, Председатель Международной Академии Зауми, кавалер Ордена Почетной Отметины и т. п.
Только он имеет на это и моральное, и художественное право.
Я серьезно.
Сергей конгениально интонирует: где нужно кричать — кричит, где нужно шептать — шепчет; а главное (я это чувствую интуитивно), он точно следует букве и духу крученыховских творений. Это интересно слушать, параллельно заглядывая в текст.
…Забавно, что открывается пластинка коротким стихотворением (которого, кстати, я не нашел в книге, выпущенной в 2001 году, в малой серии “Новой Библиотеки поэта”), совершенно нехарактерным для самого Крученых. Зауми в нем, в общем-то, нет: тут скорее, судя по эксплуатации Лермонтова, имеется чисто постмодернистский ход (цитирую по записи):
Стаканчик-два я выпил грогу.
На воздухе мои размялись плечи…
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу.
Об УМЕРЕТЬ не может быть и речи!!
…После каждого слова поэт делал легкую паузу.
Наверное, колоритней всех авторское чтение Алексея Крученых описал Андрей Вознесенский в автобиографических рифмах прозы “Мне четырнадцать лет”.
На прощание я процитирую это дело целиком, уж очень “вкусное” описание:
“…Он слезился, попрошайничал и вдруг, если соблаговолит, верещал вам свою „Весну с угощеньицем”, вещь эта, вся речь ее (она есть на диске. — П. К. ) с редкими для русского языка звуками „х”, „щ”, „ю”, „была отмечена весною, когда в уродстве бродит красота”.
Но сначала он, понятно, отнекивается, ворчит, придуряется, хрюкает, притворяшка, трет зачем-то глаза платком допотопной девственности, похожим на промасленные концы, которыми водители протирают двигатель.
Но вот взгляд протерт — оказывается, он жемчужно-серый, синий даже! Он напрягается, подпрыгивает, как пушкинский петушок, приставляет ладонь ребром к губам, как петушиный гребешок, напрягается ладошка, и начинает. Голос у него открывается высокий, с таким неземным чистым тоном, к которому тщетно стремятся солисты теперешних поп-ансамблей.
„Ю-юйца!” — зачинает он, у вас слюнки текут, вы видите эти, как юла, крутящиеся на скатерти крашеные пасхальные яйца. „Хлюстра”, — прохрюкает он вслед, подражая скользкому звону хрусталя. „Зухрр”, — не унимается зазывала, и у вас тянет во рту, хрупает от засахаренной хурмы, орехов, зеленого рахат-лукума и прочих сладостей Востока, но главное — впереди. Голосом высочайшей муки и сладострастия, изнемогая, становясь на цыпочки и сложив губы как для свиста и поцелуя, он произносит на тончайшей бриллиантовой ноте: „Мизюнь, мизюнь!..” Все в этом „мизюнь” — и юные барышни с оттопыренным мизинчиком, церемонно берущие изюм из изящных вазочек, и обольстительная весенняя мелодия Мизгиря и Снегурочки, и, наконец, та самая щемящая нота российской души и жизни, нота тяги, утраченных иллюзий, что отозвалась в Лике Мизиновой и в „Доме с мезонином”, — этот всей несбывшейся жизнью выдохнутый зов: „Мисюсь, где ты?”
Он замирает, не отнимая ладони от губ, как бы ожидая отзыва юности своей, — стройный, вновь сероглазый принц, вновь утренний рожок российского футуризма — Алексей Елисеевич Крученых”.
1 “Голоса, зазвучавшие вновь” (М., 2004).
2 Из вступительной статьи С. Р. Красицкого к первому полуакадемическому изданию сочинений Алексея Крученых; см.: Крученых Алексей. Стихотворения, поэмы, романы, опера. СПб., 2001 (“Новая библиотека поэта”, малая серия).
3 Кстати, любопытно, что в своей работе “Как делать стихи” (1926), в этой, по слову Ходасевича, “смеси невежества, наивности, хвастовства и, конечно, грубости”, из всех своих бывших товарищей “по цеху” Маяковский назвал лишь имя Крученых. “Стихи Крученых: аллитерация, диссонанс, целевая установка — помощь грядущим поэтам”.
4 Следует отметить, что и в дореволюционные времена, и в поздних воспоминаниях о Маяковском Чуковский подчеркивал, что самих футуристов он очень даже любил — по отдельности (дружил
