Новый Мир ( № 9 2006)

бр-р-р.

Самое малое и самое большое рассматриваются здесь пристально и беспристрастно. Курсор музыкального сюжета движется куда-то внутрь, но куда? Вспоминать ли иерархии Босха или ограничиваться Марком Ротко? Корреджо-сольфеджо. Прослушал кряду три раза, но так и не разобрался, о чем это . То есть куски уже узнаются, но еще не проясняются.

Потому что нюансы каждого мига (мира), шага, фразы можно описывать бесконечно, вновь и вновь возвращаясь к заснеженным пикам и посеребренным провалам, взрывам, всхлипам и ритмичным затуханиям, фрустрациям, бифуркациям и разреженному ничегонеделанью, потому что слова — это слова, литература, рацио, а музыка — это больше, чем больше, ну, почти все, возникающее из почти ничего, увидеть и объяснить ее не значит увидеть и объяснить ее, всегда останется что-то, что будет самым важным, существенным.

О’кей, самой близкой (к точности передачи) может оказаться метафора следования путем, описания жизни как жизни, попытки выделения из всего-всего ее чистого, насколько это возможно, вещества , всех этих взаимоисключающих петелек и крючочков, извивов и запруд, всех этих постоянных “то пусто, то густо”, нервов и провокаций, блокад и всплесков — эмоций, затуханий, сгущений и пробелов.

А если есть вещество , то все зависит от формы (сосуда), в который мы его наливаем. Потому что, если брать даже самые отвлеченные понятия, скажем, время (все эти скрипичные запилы, словно бы ведущие отсчет), ну не могут они так звучать (обозначаться), слишком уж много тут всего в одной точке сходится. А тут таких точек сборки (сборок) — целые созвездия, проложенные дребезжаниями и надрывами, всхлипами и мерной- мерной равномерностью.

Но надоело искать метафоры, скучно длить описания, о чем же может говорить эта музыка? Если бы я мог разбросать по странице отдельные буквы, отдельные звуки, окрасив их в разные цвета сгоревших во мне чувств... Почему же я исхожу из презумпции некоторой причинно-следственной связанности, это же музыка, а не кино, симфония, а не роман, клади рядом, бери больше, кидай дальше, не текст, но сон, не схема-театр, но дым, но пар, лиловое облако испаряющегося смысла.

 

Девятая симфония Шостаковича (1945)

После глобальных сдвигов Седьмой и космической безбрежности Восьмой в Девятой снова появляются люди: они лезут в музыкальные щели, наводят суету в высоких регистрах; темпы убыстряются, мельтешат. Танцующая музыка, как правило, превращается в кривляющуюся музыку, в дразнилку, передразнивающую свои собственные отражения. Части Девятой мелки и агрессивны, они равны между собой — во все стороны, здесь правят бал тени и тени теней, мелкие, взбалмошные, крикливые.

Moderato второй части похоже на пьяную женщину, в тоске слоняющуюся по пустым комнатам, — Наташа Ростова, первый раз попавшая на бал и перебравшая впечатлений до головокружения и тошноты. И эти интерьеры вокруг — высокие потолки, роскошные зеркала в человеческий рост — все плывет перед глазами пионерки. Мы все так долго ждали праздника, готовили его, загадывали на, что теперь, когда он пронесся мимо, мимо, стало очевидным: это еще один призрак, еще один приступ, не способный спасти от обыденности и скуки.

Этакий “бобок”: смерть побеждает не любовь, но скука, мнимости существования, день за днем вытягивающие из нас силы, разлитие желчи и пыль на прикроватной тумбочке. Да, за окном рассвет, да, начало нового дня. Но оно не сулит ничего, кроме похмелья. Все битвы отыграны и проиграны, все, кто может, спят давно, в гробах и кроватях, только под одеялом тепло, выйди на улицу — и тебя снова окажется меньше, чем было.

Двухминутный промельк presto, как дорога на службу (или со службы), разрезающая день, словно пирог с капустой, на разные части, подрумяненный бок заветрился, зачерствел. В окне вагона мелькают суетные огни, кабели коммуникаций, ты обнаруживаешь себя за рабочим столом, перебирающим ненужные бумаги. За окном — крыши заводских корпусов, низенькое небо, чадящие трубы. Единственное, что у тебя есть, — твоя жизнь, единственная и неповторимая, что же ты сделал с собой, куда попал, выпав из детства?

Ты рос травой, пока извне приходящее не покорежило твой рост, трубы, я слышу трубы, кто зовет нас, в какую, блин, сторону податься? Возможность выбора, как всегда, отсутствует. Чудеса случаются не здесь и не с нами. Над городом струится дым из труб, сутемки, сувечер, случайные шаги по гулкому коридору. У этой трагедии столь банальные декорации, что их не видно никому, даже тебе, возвращающемуся домой в насквозь промерзшем троллейбусе, скрипящем на каждом шагу.

А дома (allegretto — allegro) пустые комнаты, за день отвыкшие от твоего присутствия, соседи за проницаемой стенкой, низкий потолок, с которого капает хмурь. Надо прийти в себя, но вместо этого ты включаешь телевизор, долго говоришь по телефону, корежишь себя дальше. Только во сне ты распрямляешь усталые, затекшие члены своей зашуганной души — барабанщик, скрипица, тени на изнанках век, на изнанке затылка, в твоем шатре сегодня бал, но тебя не позвали, только тени, только тени теней, только вид из окна, поземка, градусник, глинтвейн. И при этом ты все еще хочешь выглядеть живым и невредимым, бобок, посторонний, напуганный и слабый. Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спит .