Сам я о деньгах думал всегда по мере необходимости и до сих пор — то на коне, то под конем. Случалось, выезжал в город на метро с последним пластмассовым проездным жетоном, и он ломался у меня в кармашке джинсов, так что назад вернуться я уже не мог — необходимо было добыть в мегаполисе денег. Мог в один и тот же день купить квартиру, потерять работу и найти новую. Отчего-то на пороге 90-х я возомнил, что пузатый, будто пластилиновый, английский фунтик, заначенный из первых заграничных гонораров, явится залогом того, что деньги у меня впредь переводиться не будут. Между прочим, так и получилось — словно сбрендившие какие-то ангелы-хранители успевали подстелить соломки, подставить лестницу и протягивали всегда для помощи никогда не руку, а палец, не шест, а прутик, но этого всегда оказывалось достаточно: немного добавить — и будет в самый раз.
Занятна ситуация, в которую я попал однажды на берегу Люцернского озера. Просто кому-то понравился мой святочный рассказец, опубликованный солидной швейцарской газетой, и один цюрихский журнал предложил мне пожить месяц и поработать в двухэтажном домике, в пяти метрах от воды, в укромном месте с видом на гору Риги. Я не стал терять подвернувшийся шанс написать повесть, что в Москве тогда для меня было нереально. Из Цюриха меня привезли на машине. Наутро я запасся провизией и выпивкой, обложился бумагой и давними записями и наглухо засел в своем блокгаузе. Повесть очнулась, посопротивлялась во мне — и поперла. Прикасаешься пальцами к каким-то предметам и темам, которые оберегал, как сон, не тревожил годами, — и они вдруг начинают звучать. Когда идет текст — это как путина.
В конце недели мне звонят и спрашивают, не согласился бы я встретиться с одной соседкой, которая якобы очень любит русских и хочет познакомиться. Отказать практически незнакомым людям, которые так много для меня сделали, я не мог. Договорились о времени, и в назначенный час в мою дверь постучали. Вошла немолодая, но и далеко еще не старая, стройная, холеная дама. Она выглядела оживленной, я же не потрудился даже побриться и, с трудом подбирая английские слова, мысленно пребывал в тексте, только физически находясь в комнате, да и вообще в Швейцарии — где, впрочем, мне уже приходилось бывать.
— Вы давно приехали? — спросила она.
— Около недели.
— Как вам понравился Люцерн?
— Я в нем пока что не был, работал, — указал я на ворох бумаг и тоненькую кипу исписанных листов.
Она прониклась, после чего сказала мне, что Люцерн очень музыкальный город — недавно в нем открылся крупнейший в Европе концертный зал, а сегодня вечером в одной из кирх состоится концерт музыкантов из Санкт-Петербурга. Она может прислать мне билет — чтобы не мешать моей работе, его подсунут под дверь.
Я растерялся:
— Хорошо, а где и когда мы с вами встретимся?
— О, я не могу пойти, — сказала она, — у меня сегодня вечером гости.
— Тогда и я не пойду, — сказал я с облегчением. И зачем-то добавил: — Я вообще не люблю музыку.
Чтобы брякнуть такое немке, надо иметь что-то в голове.
— Но вы же сможете пообщаться там со своими соотечественниками! — воскликнула она.
— Вы знаете, я и на родине сыт ими по горло, — ответил я, для понятности подтвердив это жестом.
Разговор явно не клеился. Чтоб не выглядеть совсем уж невежей и бирюком, я поинтересовался, бывала ли она в России, в каких городах и кто ее русские друзья.
— О, мистер Горбачофф, Андрей Тарковски...
Говорить больше было не о чем. Напоследок она спросила меня:
— Вероятно, вы нуждаетесь в деньгах?
Я ответил не задумываясь:
— Нет, деньги у меня есть.
Имея в виду восемьсот франков, выданных журналом на проживание, и пятьсот, обещанных еще за выступление в Цюрихском университете.
На этом мы распрощались, и я вернулся к отложенным бумагам.
