Ну а книга стихов Бориса Херсонского “Запретный город-1” <http://polutona.ru/?show=0728224513> представляет собой опыт современной философской лирики с использованием образов мифологизированной истории Древнего Китая. Это тот случай, когда автор не подражает и даже не учится, скажем, у Кавафиса или Бродского, а просто учитывает присутствие в современной поэзии их традиции в обращении с понятиями: время, человек, власть, насилие, одиночество, неистребимость мысли, поиск той точки, откуда поэт-мудрец способен принять жизнь, даже ужаснувшись ей. “Политические” мотивы лирики Херсонского не предполагают актуальных аллюзий, они сориентированы на “онтологическое”, используются как средство художественного проникновения в самое загадочное, мистическое почти — сам феномен человеческого сообщества и некие вневременные законы его (сообщества) существования. Законы эти у Херсонского возникают как принципиально непостижимые, исключающие возможность “проникнуть” в них и “вскрыть” их содержание, они предполагают бесконечность самого процесса их познания. И поэт, как бы послушно воссоздающий восточную традицию поэтического и философского осмысления жизни, выступает здесь не копиистом, декорирующим современную поэзию экзотичностью восточного мифа, а художником, претендующим на создание собственного поэтического мира:
Вместе с воздухом я
выдыхаю чужие слова.
Ветви в стену стучат —
пойду отворять на стук.
И отворяет: “Золотые рыбки-львиноголовки, в бассейне играя, / красные веера распускают в подводной чаще. / Небо пусто. Облачко как лепесток жасмина у края / перевернутой светло-серой фарфоровой чаши. / Крыша пагоды с загнутыми вверх уголками. / Стволы деревьев скрючены, словно тело дракона. / Шум в ушах подобен шороху шелковой ткани. / Думай что хочешь — ты все равно вне закона. / Все равно за тобою придет дворцовая стража, / с раскраской лиц, словно у кукол из детства. / Здесь даже дерзкий взгляд — присвоение, кража; / даже мысль преступна, особенно мысль о бегстве. / Даже плавный жест нарушает план мирозданья. / Совершая — бездействуй, побеждай недеяньем, то есть / не удерживай, не храни, не торопи страданья, / прижигая полынью больную совесть”.
Переход с поэтических страниц “Полутонов” на страницы прозы практически не требует внутреннего переключения на принципиально другой образный строй. Это касается даже таких как бы “непоэтических” текстов, как, скажем, проза Дмитрия Данилова, писателя сугубо “бытового”. Предмет его художественного исследования можно было бы назвать “технологией быта”. Вот, например, рассказ “Первый человек” <http://www.polutona.ru/?show=0603011631>, он представляет собой детально прописанную процедуру ухода из гостей. Фиксируется серия типовых жестов, типовых фраз, которыми обмениваются уходящий и провожающий, серия поз, которые они принимают. Это как бы зарисовка, состоящая, кстати, только из двух, но очень длинных предложений, и прием этот не вызывает ощущения искусственности — здесь найдено точное соответствие синтаксиса выбранной интонации (“…и выйти во двор, серое небо и дождь, и двор, серый двор и небо, и человек может совершить что-нибудь такое, что любят описывать писатели в литературе, „зябко поежиться”, „поднять воротник пальто” или там „закутаться в кашне” или „укрыться под зонтом”, а может ничего такого не сделать и просто идти под дождем, дождь не сильный, моросящий, и совершенно не обязательно что-то поднимать и в чем-то кутаться и ежиться, зачем ежиться, человек просто идет, и если посмотреть из окна, то…”). Но странно — вот в этом подчеркнуто приземленном повествовании с первых произнесенных писателем слов возникает некое дополнительное и, для меня, например, завораживающее эстетическое пространство. Или другой рассказ, “В Москву” <http://www.polutona.ru/?show=0603010100>, — про последовательность действий и состояний человека, уезжающего из одного города в другой, в данном случае из Санкт-Петербурга, со съемной квартиры в панельной многоэтажке микрорайона Купчино, — вот эти обыденные детали, а также название улицы, где жил герой (ул. Белы Куна), номер трамвая, на котором уезжает герой (№ 25), и т. д., кажутся при чтении рассказа необыкновенно важными. Таковыми они и являются — гиперболизация детали позволяет автору проникнуть внутрь того таинственного, что закрыто для нас привычкой смотреть и уже не видеть. Жизнь загадочна и неохватна даже в самом элементарном, как бы очевидном. После необыкновенно выразительных коротких рассказов к чтению его крупноформатной прозы, повести “Черный и зеленый” <http://www.proza.ru/texts/2003/03/25-09.html>, я приступал, естественно, со страхом, тем более что сюжет ее и материал вроде как исключал возможность использования найденных в рассказах приемов — в повести заключена история поисков автором работы (заработка) в конце 90-х (веб-обозреватель, распространитель печатной продукции по книжным магазинам, торговец чаем, бомбила на подаренной тестем “Волге” и, наконец, счастливый финал — работа главного редактора отраслевого журнала). Но по прочтении повесть оказалась почти так же хороша, как и короткие рассказы. Там та же поэзия быта, та же, при лирической как бы, исповедальной интонации, дистанция, на которой автор держится от повествователя, позволяющая Данилову сделать объектом сам субъект повествования, то есть дать образ восприятия мира молодым человеком 90-х. Прослеживая за перемещениями героя в пространстве, за позами, которые он принимает, за сменой его психологических состояний, обнаруживаешь себя размышляющим о “способах крепежа” героя к реальности и, шире, человека, личности — к миру, к бытию. Философические словосочетания, которые я здесь употребляю, нисколько не противоречат подчеркнуто приземленной, с использованием новейшего городского жаргона манере повествования. В случае с Даниловым это не только счастливое попадание автора в свою стилистическую нишу — тут есть и рефлексия серьезного профессионала. Роясь в Интернете в поисках информации о Данилове, я наткнулся на такую его запись в “Живом журнале”:
“Июл. 13, 2006 01:52 pm — Татьяна Толстая и Бездарная Девушка.
Дуня Смирнова рече: Мне рассказывала Т. Н. Толстая, что, когда она преподавала creative writing в Америке, была у нее одна студентка, девушка милая, неглупая, но совершенно бездарная. Создавая рассказ по заданию Толстой, девушка столкнулась с неразрешимой проблемой: на протяжении десяти страниц ее героиня никак не могла сдвинуться с места и прибыть из пункта А в пункт Б. Она выходила из квартиры, запирала дверь, входила в лифт, спускалась на первый этаж, выходила из лифта, нажимала кнопку, открывающую подъезд, выходила из подъезда, шла в гараж, находила свою машину, отпирала ее, вставляла ключ в зажигание, заводила машину, трогалась с места, разворачивалась, выезжала из гаража и т. д. На призывы Т. Н. Толстой плюнуть на все это и просто сразу же переместить персонаж в пункт Б студентка мучительно морщила лобик и говорила: „Ну как же, она же не может просто взять и оказаться там, она же
