Новый Мир ( № 11 2006)

великих поэтах, о гениях; впрочем, это дело автора). Тем не менее тут многое (почти все!) подмечено и угадано верно — и про текучесть, и про плач, и про “матрицу”, и про “взгляд умершего на прожитую жизнь”, и про готику. Действительно, уникальный, завораживающий талант.

“Мир Тимченова — это вопящий, кровоточащий мир Иова, в безумии соскребающего с себя черепками гной незаслуженной проказы. Какая-то поистине библейская внутренняя невиновность чувствуется за всеми его вопросами-вопрошаниями, обращенными мимо недоумевающей публики — прямо к Богу.

Причем сам текст и есть ответ Бога Иову — торжественная песнь, из которой появляется мир: города, дороги, поля”.

Про этого одаренного иркутского поэта мне, между прочим, последнее время рассказывают грустные легенды почти в “павло-васильевском” духе.

Светлана Хазагерова, Георгий Хазагеров. Одичание ритуала. — “Знамя”, 2006, № 7.

“Но существует прагматика, выходящая за пределы единичного речевого акта и связанная с необходимостью заботы о языке или, лучше сказать, о дискурсе в целом, об обустройстве всего пространства общения. Назовем эту прагматику дальней . Дальняя прагматика проявляется, например, когда собеседники поправляют друг друга („Так не говорят!”) не ради уточнения смысла, а ради торжества языковой, стилистической или эстетической нормы.

Забота о дискурсе в целом, об экологии языка традиционно является прерогативой такой дисциплины, как культура речи (в исконном понимании — культура языка, сейчас лучше было бы сказать — культура дискурса). Однако о пространстве общения заботятся не только ученые, но и рядовые его участники. Не последнюю роль в этом языковом бдении играют не только непосредственно регулятивные высказывания вроде „Не говорите ‘ложат‘!”, но и созданные носителями языка особые языковые произведения, свободные от „корыстных” уз ближней прагматики. Ярчайший пример — скороговорки, эти народные пособия по культуре звучащей речи и одновременно фонетические тренинги, разработанные „коллективным логопедом”. Как свидетельствует уже детский фольклор, этот коллективный логопед, коллективный грамматик и коллективный лексиколог свободно может ходить пешком под стол. Замешенная на языковом бескорыстии забота о том дискурсивном котле, в котором мы все варимся, рождается очень рано и уже не покидает человека никогда”.

Как сказано! Вот она, прошу прощения, истинная культура дискурса! Кстати: не пора бы уже прекратить нашему компьютеру подчеркивать это слово красным?

Мариэтта Чудакова. Был Август или только еще будет? — “Знамя”, 2006, № 8.

Из финала более чем горячего текста:

“От слов „моя страна”, „Россия” за минувшие годы осталось нечто пустотелое. Повторение заклинаний о „державе” и „особом пути” не собирает, не соединяет нацию в общей работе — разве что в общей ненависти. Ее недостаточно для соединения людей в соотечественников.

Несколько периодов ХХ века сливаются сегодня у российского большинства в нечто ностальгически-общесоветское. Здесь и оставшийся все в той же смутной памяти миф строительства, больших и очень больших строек — он всегда положителен, оптимистичен. (Сегодняшние масштабные — этот признак подчеркивается — „нацпроекты” опираются на этот миф и в некотором смысле пародируют его.) И могущественность зла, воспринимаемого в шекспировских тонах и вне оценки. Явно преобладает настроение, которое можно было бы назвать жаждой забвения: забыть плохое, помнить хорошее... Не раскаяния в чем-либо (об этом давно и речи нет). Он-то, наш человек, лично, во всяком случае, не виноват. И потому имеет право на забвение вне понимания. И ищет того, кто поможет ему забыть „все плохое”. Настроение, в худшем случае ведущее прямо к ожиданию фюрера — и полной готовности его принять”.

…Что же нам делать с этим беспамятным “нашим человеком”?

В самом конце, вспомнив любимое стихотворение Г. Иванова, Мариэтта Омаровна тоже вот спрашивает: “...Умер ли кто именно за нас? Сегодня ответ хотят получить и те, кто не догадывается об этом своем хотении. Феномена и мифа Великой Отечественной оказывается недостаточно — на фоне видимой бессмыслицы миллионов смертей в России ХХ века. Они, эти миллионы, продолжают воздействовать на мышление нации. Казалось бы, говорить о них давно уже не хотят, — но это не спасает от воздействия.

...Люди всегда ищут смыслов, всегда хотят знать — готов ли кто умереть за них? За их страну? Есть ли им самим за кого умирать? А — убивать? А — жить? Советская власть повторяла: „Живи для общества!” (И — умри для него же, если прикажут.) Постсоветская публицистика наскоро перелицевала: „Живи для себя, для своей семьи! ” Подразумевалось — умирать не надо вообще ни за что и ни за кого. Множество тех русских, кого сейчас стали странно называть повстанцами (скорей уж — странниками в старинном русском смысле), во всех „горячих точках” показали неполноту ответа.