— Мне бесконечно грустно лишиться вашего общества, но я не смею возражать, если вам так неприятно здесь, — ответил я.
— Да я совершенно уверена, что вы ни разу не зайдете навестить меня, — сказала Нина Алексеевна.
Может быть, вагонные сплетни действительно дошли до неприличия, но что мне было делать? Я ничего не умел придумать и только сказал Вере, что буду выходить за час до нее, чтобы наши совместные исчезновения не были так демонстративны. Потому-то я и сидел на вокзале. Но Вера пришла, не дождавшись условленного времени.
— Вы знаете, Верочка, что Нина Алексеевна от нас уходит? — спросил я.
— Ах, я очень рада, — сказала Вера.
— Почему вы так рады? Нина Алексеевна — мой друг. И к вам она прекрасно относится, — сказал я.
— Может быть, вам она друг, а мне совсем не друг, — ответила Вера. — Мне всегда обидно смотреть, как вы с ней разговариваете. Мне вы только твердите про любовь, а все интересные разговоры у вас с ней. Я слишком глупа для вас.
— Верочка, — сказал я, — чтo бы я там с ней ни говорил, люблю?то я все-таки вас, а не ее.
В полях было ветрено и солнечно. В стороне стояла рощица.
— Мы ни разу там не были, — сказала Вера.
В рощице и в узком овраге, куда она продолжалась, было совсем тихо. Снег огромными толстыми хлопьями лежал на ветках, и низкие молодые елочки стояли как белые пирамиды. А солнце насквозь просвечивало каждую веточку.
— Из этой рощи нельзя уйти, — сказал я.
— Нельзя, — сказала Вера, как эхо.
Я к ней повернулся. Она улыбнулась и заплакала и сказала мне:
— Милый, как я люблю вас.
Я сжал ее так сильно, что сам задохнулся. Я был так потрясен, как будто весь мир вокруг меня рушился. А Вера была мила и согласна — вот и все.
— Я знала, что сегодня особенный день. Я знала, что сегодня так будет, — сказала Вера. — А ты знал?
— Вера, я только и знаю в мире что тебя. Ты, ты, ты, — сказал я.
Вера собрала сухой букетик на талом снегу, чтобы приобщить его к своим сувенирам — на память о самой счастливой и сквозной роще. Мы снова ходили по солнечным и снежным полям, проваливаясь на весеннем насте. Я подумал, что в этом возвращении к природе, во всех этих рощах, полях и в весне есть какие?то черты того же восемнадцатого века, какого-то руссоизма, наивного и оправдывающего любую жизнь.
Вера пошла вперед; я снова остался на час на вокзале. Я просидел там почти не двигаясь. В темной, тесной комнатке не было ни души. Стало совсем темно, когда я подошел к вагону. Я встал было на подножку и остановился. Внутри пели. С улицы не слышно было ни согласного вскрикивания, ни фальши. Голоса показались мне стройными, девические — звенящими, мужские — нежными. Пели, против обычая, не куплеты из кинокартин, а русскую песню, которая потом навсегда связалась для меня с Верой:
Средь полей широких
Я как мак цвела,
Жизнь моя отрадная
Как река текла.
В хороводах и кружках,
Всюду милый мой
