по-настоящему не видала, вы не показывались.
— Я не решался... — сказал я.
— Просто вы не хотели. Вам было не до того. Вы не думайте, что я как-нибудь обижена и говорю с упреком. Только я считала, что вам теперь не до дружбы, — сказала Нина Алексеевна.
— А я пришел именно в надежде на вашу дружбу, — сказал я.
— Вы хотите о чем-нибудь меня попросить? Да я угадываю вашу просьбу, — сказала Нина Алексеевна.
— Вы, наверное, правильно угадываете. Я хочу поручить вам Веру. То есть не поручить, а просить вас помочь ей, если придется. Ее здесь не любят; и раньше ей доставалось, а теперь из-за меня еще больше стали не любить. К тому же я прекрасно знаю, что она очень плохая сестра, безалаберная, ветреная, невнимательная. Но ей, по-моему, стоит помочь, потому что у нее есть какая-то другая, особенная сила и значительность, — сказал я.
— Хорошо, я возьму на себя вашу Манон Леско, — сказала Нина Алексеевна, — а вы расскажите мне, как ваши дела с ней.
— Я не знаю, что мне вам рассказывать, — сказал я.
— Мне, конечно, не надо никаких ваших тайн, — ответила Нина Алексеевна.
— Никаких тайн и нет, — сказал я. — Вы знаете, что я против откровенностей в таких делах. Но все равно ведь всем все известно. Поэтому я скажу вам правду.
— Вы один раз уже говорили мне правду, — ответила Нина Алексеевна.
— Это тогда еще, в самом начале? Ну, тогда я действительно выдумывал и оправдывался, — сказал я. — Теперь я скажу иначе. Я люблю Веру. Но тут есть особенность. У меня с ней как-то не движется время. Я не знаю, понятно ли это. С ней возможно только то, что есть сейчас. Я хотел бы, чтобы так было всегда. Но я совершенно не умею представить себе для нас какого-то будущего, ни хорошего, ни дурного. Как будто тут не может быть никакого «дальше». Это меня пугает.
— Почему пугает?
— Это мне тоже не очень легко объяснить. Мне кажется, что нас ждет катастрофа. Все как-то мгновенно должно разрешиться и кончиться. Ну, мы оба умрем или что-нибудь в этом роде. Существуют законы жизни, очень похожие на законы искусства. То есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от жизни только степенью напряжения. А любовь — это такое напряжение, в котором сама жизнь становится искусством. Поэтому мне так страшно за себя и за Веру. Я надеюсь только, что у судьбы есть в запасе какой-нибудь непредвиденный ход.
— Вы придумали какие-то сложности, но я понимаю, почему вы так говорите, — ответила Нина Алексеевна. — Скажите теперь про Веру. Вера любит вас?
— Вы все время задаете мне трудные вопросы. Она ко мне очень привязана. Она очень плачет по поводу моего отъезда. Я думаю, что она бывает счастлива со мной. Нет, я знаю, что она меня любит, — сказал я.
— А вы губите Веру, — сказала Нина Алексеевна.
— Почему гублю? — спросил я со страхом.
— Так выходит из ваших же слов. Вы вскружили ей голову своим поклонением. Вы — как бы это сказать? — ее возводите на какую?то высоту. Теперь у этой девочки есть судьба. Вы сами считаете судьбу неотвратимой. А вы подумайте, ей, может быть, совсем другое предназначалось, что-нибудь обыкновенное, мирное, — сказала Нина Алексеевна.
— Нет, вы ошибаетесь, — ответил я. — У нее всегда была все та же судьба, и не я ей дал значительность и силу. Я сам подчинен ее судьбе. Мне нечего возводить ее на высоту, она родилась там. Я во всем второстепенное лицо.
— А я считаю, что вы придумали Верину жизнь и заставили ее пережить эту жизнь, из простой девочки сделали героиню, — сказала Нина Алексеевна.
— Вы знаете, Нина Алексеевна, у нас вышел какой-то такой литературный разговор, как будто в самом деле речь идет о Манон Леско и кавалере де Грие, — сказал я.
— Мне ведь не нравится де Грие. При всем своем благородстве он какой-то жалкий и маленький, — ответила Нина Алексеевна. — Но мы действительно страшно занеслись.
— Вот видите, а ведь я пришел просить вас о самом простом и житейском деле. Не давайте в обиду Верочку, — сказал я.
