часто говорим о вас. У нас было много всяких приключений. Вера мне теперь стала понятней, и вы тоже. Почему-то Вера все время просит у меня прощенья, а в чем — я не знаю. Мы даже плакали вместе, неизвестно о чем, но очень искренно. Вы какое-то имели значение в этих слезах».
XXIX
К концу недели письма прекратились. Я тоже не писал и не мог бы написать письмо. Я как-то рассеялся, отвлекся — неведомо чем — и перестал думать, не замечал ничего, что было вокруг меня, кроме каких-то пустых, исчезающих мелочей. Это было похоже на отупение или, лучше сказать, на такую степень ожидания, когда перестаешь уже ждать и что-либо чувствовать, когда желание напрягается до безразличия.
Еще через неделю я с безразличием принял командировку в село, где жила Вера. Мне только стало немного страшно, что это случится сегодня. Волноваться я начал, только когда въезжал в село и увидел домик, в котором жили Вера и Нина Алексеевна.
Обе были дома. Вера бросилась и обняла меня так стремительно, что я едва успел увидеть ее. Потом она так же порывисто бросилась и обняла Нину Алексеевну. Я не узнал Веру. Она показалась мне совсем непохожей на то, что я старался вспомнить и вообразить. За нашу турдейскую жизнь я настолько к ней привык, что уже не знал, какая она. Теперь я увидел, как Вера красива; больше — ослепительна. Что-то раскрылось в ней новое или, может быть, не замеченное раньше.
— Верочка, я не узнал тебя, ты какая-то новая, — сказал я.
— Теперь я настоящая, не вагонная, — сказала мне Вера.
— Ты красавица, — сказал я. — Мне кажется, что я тебя раньше не видел.
— Ты, значит, опять в меня влюбишься, — ответила Вера.
Через минуту я подробно узнал, каких бед успела натворить Вера в госпитале, как ей доставалось и как ее спасала Нина Алексеевна.
— Эта девочка совсем не может усидеть на месте, она с каждого дежурства убегает... — сказала Нина Алексеевна и остановилась. Наверно, она хотела сказать: «убегает на свидания».
Вера немного смутилась.
— Ты не знаешь, как мы любим друг друга, мы как сестры, наша хозяйка сначала думала, что мы сестры, — быстро сказала Вера. — И про тебя она знает, мы ей говорили, что к нам приедет самый чудесный, самый милый и мой самый любимый человек.
Сама хозяйка появилась при этом в дверях, осклабилась и тотчас исчезла. Вслед за ней ушла Вера — ей нужно было хоть ненадолго показаться в госпитале. Я предложил Нине Алексеевне пойти погулять.
Село стояло в ровной степи, все дороги были похожи одна на другую, а в стороне был огромный, должно быть, помещичий сад с высокими старыми деревьями.
— Пойдемте туда, — сказал я.
— Не стоит, — ответила Нина Алексеевна, — там вечно толчется много народа, и к тому же это дорога в госпиталь; она мне надоела.
— Нам больше некуда идти, — сказал я. — В степи теперь безотрадно, и вообще степь — не место прогулок. А лучше барского сада ничего на свете не бывает. Он издали напоминает Ватто. Мне нужно его посмотреть.
— Право, там нечего смотреть, и мне не хочется идти туда, — сказала Нина Алексеевна.
Я все-таки упросил ее. Сад был почти пуст, никто не толокся в нем; только в одной аллее гуляли несколько раненых.
— Вы в самом деле любите Верочку? — спросил я.
— В самом деле очень люблю, — ответила Нина Алексеевна. — В ней какое-то непобедимое очарование. Я все делаю, что она хочет. Я теперь ее знаю, наверное, лучше, чем вы. Восемнадцатый век тут ни при чем. Вера живая, веселая, капризная. Вы не видали, как она бьет кулаками и топает, когда с ней случаются служебные неприятности, и как она хохочет потом. А с вами она становится тихой и грустной. Вы ее давите.
— Восемнадцатый век был таким же живым, как наш; ведь Вера не стилизованная пастушка, в ней по-настоящему живет Манон Леско, в ней нет ничего, кроме любви и готовности принимать любовь. А
