интерпретирует его так: «В 1934 году Пастернаку пришлось „отдуваться” за мандельштамовские стихи в телефонном разговоре со Сталиным, а перед этим обращаться к Бухарину с просьбой заступиться за Мандельштама. Вождь как будто чуял своим звериным чутьем, кому надо позвонить. Впрочем, в приписке к своему письму Сталину Бухарин указал: „О Мандельштаме пишу еще раз потому, что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама и никто ничего не знает”. Значит, не только „чуял”, но и знал, кому позвонить. В поэтической табели о рангах Пастернак для Сталина стоял на первом месте».
Тут что ни фраза, то побег от истины…
Заглянуть к редактору «Известий» и в устном разговоре попросить того «заступиться» за Мандельштама — это совсем не то, что проникнуть в Кремль, что сделала с помощью друзей Ахматова, особенно если принять во внимание совершенно особое отношение Бухарина к Мандельштаму (повторю: пенсия, книги, командировка, почти годичная, в Армению — это все организовал конкретно для автора антисталинской сатиры Николай Иванович Бухарин). Вот как описана сия правозащитная акция в «Листках из дневника»: «Пастернак, у которого я была в тот же день (14 мая 1934 года. — А. М .), пошел просить за Мандельштама в „Известия” к Бухарину, я — в Кремль, к Енукидзе. (Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом.Это устроил актер [Театра имени Е. Б. Вахтангова] Русланов, через секретаря Енукидзе.) Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: „А может быть, какие-нибудь стихи?”» (стр. 167).
Кушнер иронизирует, приводя слова Эммы Герштейн, полагавшей, что Сталину польстила мандельштамовская «эпиграмма»: дескать, весь 1934 год «падишах» был занят подготовкой расправы с Кировым и строфа, где речь идет о тонкошеих вождях, «должна была ласкать его слух». Между тем в предположении Герштейн есть резон: похоже, что «эпиграмма» Сталина действительно не столько разгневала, сколько озадачила. Ведь в том же 1934-м его не менее, чем проблема Кирова, занимала подготовка к Первому Съезду писателей. В первые прозаики единогласно и безальтернативно уже был назначен «буревестник революции», а вот вакансия первого поэта пока оставалась пустой, и мнения на сей счет были разные. От вождя зависело, которое предпочесть, но он (об этом отменно тонко и умно написал Анатолий Азольский) «панически боялся решать дилеммы, из альтернативных вариантов находить только один, единственный и верный. Вся политическая карьера его строилась на умении избегать ответственных решений»10.
Словом, похоже, что и в рассуждении Съезда писателей наличествовала дилемма, и не исключено, что Сталин имел намерение протестировать на сей счет Пастернака, а заодно, как бы между прочим, выведать, высоко ли котируется в неофициальных литературных сферах автор лежащего перед ним интригующего текста. Кто же на такую дерзость осмелился: литератор, каких легион, или настоящий большой Мастер?
На этот коварно-каверзный вопрос Пастернак, как известно, не ответил и тем самым избавил Генсека от необходимости выбирать (на должность Первого) между ним и Маяковским. А ведь мог, мог же сказать: да, Мастер, твердо-железно заявить, как некогда заявил Горький, когда опасность высочайшей немилости нависла над Леонидом Леоновым: «Имейте в виду, Иосиф Виссарионович, Леонов имеет право говорить от имени русской литературы…» (Раушенбах Борис. Из книги «Праздные мысли». — «Новый мир», 2001, № 5, стр. 160).
Охранную грамоту Мандельштаму это вряд ли бы обеспечило, а вот самому Пастернаку, может, и не пришлось бы гробить лучшие творческие годы на противопоказанную его уникальному лирическому дару псевдоэпическую глыбу «Доктора Живаго», дабы на суде Истории уравновесить тяжелым томом коротенькую мандельштамовскую «антиоду» — наш патент на благородство.
1 См. в ахматовских «Листках из дневника» (Ахматова А. Соч. в 2-х томах, т. 2. М., 1999, стр. 153; далее «Листки…» в том же томе с указанием страницы): «…Мандельштам — щедрый сотрудник, если не соавтор „Антологии античной глупости”, которую члены Цеха поэтов сочиняли (почти все, кроме меня) за ужином» и в которую, добавлю, авторы шутейной антологии вписывали эпиграммы на самих себя. К примеру, известному своей щедростью Михаилу Леонидовичу Лозинскому приписывалась скупость: «Сын Леонида был скуп...» и т. д.
И еще там же, в «Листках…»: «Мандельштам был одним из самых блестящих собеседников: он слушал не самого себя и отвечал не самому себе, как сейчас делают почти все. В беседе был учтив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторялся или пускал заигранные пластинки».
2 Гейдельберг, где Мандельштам задержался на целый зимний семестр, — это вам не захолустный Марбург. См. в автобиографическом романе О. В. Волкова «Погружение во тьму»: «Если дедам мерещились Гейдельберг и Йена, то для многих из нас именно Сорбонна и Оксфорд воплощали вершины мыслимой учености».
3 Эта подробность, кстати, объясняет, по какой такой причине Есенин при вселении в «Англетер» в декабре 1925-го не был зарегистрирован в списке постояльцев, — и тем одним махом побивахом один из самых «убийственных» аргументов горе-следопытов, которые, вслед за Ст. Куняевым, упорствуют, утверждая, будто «поэт не по своей воле ушел из жизни». Официально его не имели права пустить «на постой», а неофициально, за дополнительную денежку, за-ради бога. Гостиничной обслуге, от портье до управляющего, было из-за чего волноваться…
4 Судя по записям в дневнике Е. С. Булгаковой, квартира в доме в Нащокинском переулке будет приведена в жилое состояние лишь к февралю 1934 года.
5 Не исключено, что именно этот набросок, из осторожности уничтоженный, но сохраненный в уме, поэт имеет в виду в одном из «Восьмистиший»:
