Я боюсь разочаровать многих читателей, но все-таки поделюсь своим коренным сомнением. Сама формула “утаенная любовь” кажется мне произвольной, ничего в пушкинской биографии не отражающей. Она есть результат поспешного и поверхностного чтения черновика посвящения “Полтавы”:
Иль — посвящение поэта
Как утаенная любовь —
Перед тобою без привета (?)
Пройдет — не признанное вновь.
Речь-то идет, получается, не столько о скрываемом чувстве к женщине, сколько о самом посвящении, которое с этим чувством только с равнивается. Примерно так же мотив сравнения часто ускользает в рассуждениях насчет фигуры Александрийского столпа из стихотворения “Памятник”. Там — аналогичным образом — не о столпе в основном-то идет речь, а все-таки о предмете, который выше столпа. Сравниваемое в обоих случаях как бы затемняется сравнивающим.
По стихотворению “На холмах Грузии лежит ночная мгла…” да и по всему смыслу творчества поэта мы знаем: любовь есть вечное состояние сердца поэта — “не любить оно не может”. Конкретная направленность этого состояния едва ли не условна, если вообще существует. Только людям, весьма удаленным от пушкинского мира, может казаться, будто история создания лирического стихотворения укладывается в простую жизненную схему: познакомился с NN, влюбился, написал мадригал, ей посвященный. Так сочиняют стишки разве что лопоухие гимназисты. Пушкинская поэзия такой очевидностью не страдает.
В воспоминаниях А. П. Керн, хорошо Есипову известных, есть характерный эпизод: Пушкин явно колеблется, прежде чем дарит Анне Петровне листочек со стихотворением “Я помню чудное мгновенье…”. Керн пишет: “Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю”. Что именно “промелькнуло”, понять, кажется, можно. Стихи-то обращены к некоему идеалу, до которого реальная, земная Анна Петровна явно не возвышается.
Увы, “зеркало мифов” сегодня отражает совсем другую А. П. Керн. В газетах даже промелькнуло сообщение о том, что в Тверской области молодоженов прямо из загса возят на могилу Анны Петровны — поклоняться, благоговеть. Ничего себе — начало семейной жизни над прахом дамы, мягко говоря, не служившей образцом супружеской верности.
Все это — не в укор Есипову. Свою роль критически мыслящего мифоборца он исполняет достойно. Только вот мифология вокруг Пушкина причудливо меняет свои лики, берет свое и глубоко укореняется в сознании постсоветских поколений.
И — в новых своих проявлениях — ждет своего исследователя…
Виктор Листов.
"Здесь границы жизни отчетливы..."
Хроника казни Юрия Галанскова. Составитель, автор вводной статьи
и комментариев Геннадий Кагановский. М., “Аграф”, 2006, 639 стр.
Как-то неловко — неловко за себя и за современное насквозь эгоистичное общество — на то ли пятнадцатом, то ли шестнадцатом году “построения капитализма” в России читать, например, такое: “У меня есть земля, на которой я стою и которая меня кормит. И я, в меру личной и всякой другой ответственности, отвечаю за эту землю и за жизнь на этой земле. А иначе кто я такой и зачем я? Осознавая себя таким образом, я живу во имя этой земли и ради утверждения жизни на ней. И всякое усилие ради этого я нахожу желанным и драгоценным. <...> Но я действительно не могу и не имею права определять свою жизнь сегодня в зависимости от того, насколько мне будет плохо завтра. <...> Разве я корчусь от боли? Нация — больна, а я только мгновенное ее выражение”.
Так писал из мордовской зоны на советскую волю Юрий Галансков в марте 1971 года. То был пятый год его заключения за “антисоветскую агитацию” по высосанному из пальца обвинению. Хотя мирочувствование, сконцентрированное в вышеприведенном эпистолярном пассаже, и впрямь советским не назовешь. Как никоим образом не соответствует оно и нынешней общественной конъюнктуре, когда бескорыстие и жертвенность воспринимаются как реликтовые чудачества уже далекой эпохи.
Мучимый язвенной болезнью и непрестанными в связи с нею болями, он мог бы написать в Верховный Совет прошение о помиловании. И не исключено, что ему либо скостили бы срок, либо перевели туда, где можно всерьез лечиться. С воли его уговаривали поступить именно так. И никто б его, конечно, за
