”. “Мы — новая, строящаяся великая страна” — таков был постоянный несложный смысл государственнической “русской идеи”. Конечно, при этом подчеркивались и великие исторические корни, и тот же Иван IV любил поговорить о своем происхождении от “Августа-Кесаря”. Но путаницы прошлого с будущим при этом не происходило.
От восточного “третьеримства” можно было, впрочем, просто отмахнуться; подлинный нажим шел... с Запада. Так, после брака Ивана III и Зои-Софии, племянницы двух последних византийских василевсов, о таких возможностях не раз писал русскому царю венецианский сенат. Сам этот династический брак был задуман и подготовлен в Риме. Сына Ивана, Василия III, послы Папы Льва X тоже убеждали в его законных третьеримских правах. Ответные московские посольства благодарили доброжелателей, не отказывались от союза с ними. Но от обсуждения третьеримской темы неизменно вежливо уклонялись.
Ясно, что в этой ситуации и Рим, и Запад в целом преследовали свои цели: подчинить Москву Св. Престолу, толкнуть ее на войну с Турцией. И если бы Москва заинтересовалась “третьеримскими” западными проектами, ей пришлось бы долго торговаться, выдвигать встречные проекты, свои... Но в том- то и дело, что никаких политических обсуждений и торгов на третьеримском направлении даже не происходило. “Обдуманное идеологическое самоограничение русских можно объяснить самыми разными соображениями. Во всяком случае, оно не помешало впечатляющему росту Российской империи как национального государства”10. Москва развивалась как протоевропейское государство, и пресловутый “московитский изоляционизм” в действительности был жестким
Москва прекрасно понимала свои растущие мировые перспективы и мощь. Но понимали их и на Западе. И вот здесь-то и возникали подчас планы полностью изолировать, “запереть” Россию. На Севере, Востоке, в “Третьем Риме” — где угодно, лишь бы подальше от нас. Не успела в середине XVI века образоваться в Лондоне Компания для торговли с Москвой, как польский король гневно обвинил Елизавету Английскую в преступлении перед Европой: торговлей с врагом рода человеческого она укрепляла его военную мощь. Несколько ранее в Любеке были задержаны сто двадцать мастеров, инженеров, художников и врачей, ехавших на московскую службу. Случаев недопущения специалистов в Россию было немало, особенно преуспела в этом ослабевшая Ливония: былая воинственность орденских “божьих дворян” сменилась в это время их диким страхом перед Москвой.
Но при чем тут вообще Запад? — спросят у нас, — “Третий Рим” был сугубо внутренним русским делом. Однако и в русской внутренней политике ничего третьеримского обнаружить тоже нельзя. Хотя необходимость консолидирующей идеологии в XVI веке уже ощущалась и от посланий Филофея недалеко было по времени до появления и разработки различных учений о самодержавной власти... Но интересующий нас теологумен в государственную идеологическую практику так и не вошел.
Для того чтобы понять причины этого, достаточно перечитать послания Филофея. Знакомого с ними по сегодняшним пересказам удивляет погруженность автора в сугубо церковные дела. “Третьему Риму” он уделяет
Но была и еще одна важная причина. Она кроется уже не в конкретных рекомендациях Филофея, а в самом тоне, в настрое его: послания проникнуты и продиктованы постоянным эсхатологическим ужасом. Страх неизбежного, предопределенного конца смыкался в это время в сознании с кошмаром земным: в 1453-м окончательно пал Царьград, в 1492-м ожидали конца света, в ближнем Новгороде множились заморские гости, в дальней Москве соблазнял государя супротив истинной веры лекарь-немчин... И выход оставался один: подальше бежать от падшего, окончательно погрязшего в грехах мира, не случайно
Интересно представить себе князя, основывающего на подобном настрое свою державу или хотя бы пропаганду в ней: будь проведен такой эксперимент, не имели бы мы сегодня России. По счастью, поклонников у подобных теорий при дворе не оказалось. Нашлись они совсем в других местах: послания Филофея постоянно, восторженно читались в старообрядческих скитах Заволжья. Здесь это чтение оказалось наравне со священными книгами11, и не зря старообрядческие авторы величают псковского старца праведным и святым.
Но неверно было бы думать, что жизнь русского старообрядчества полностью определял Филофеев эсхатологизм. “Земные” основания предкатастрофного настроя староверов исчезли уже при Петре: Царь заменил жестокий “антираскольничий” закон своей сестры двойным налогообложением — “штрафом”. И этим старообрядчество фактически было легализовано — в качестве своеобразного русского протестантизма, не одобряемого государством, однако терпимого им. Вспыхивавшие в некоторые царствования гонения значимыми, по масштабам своего времени, никогда не бывали. И сила староверчества крепилась различными, подчас внешне противоречивыми факторами: и почитанием “крещенных огнем” предков, и лояльностью “антихристовой” Империи (не случайно к концу XIX века “раскольники” оказались единственной не затронутой брожением русской средой). Эсхатологией единой жили у нас совсем другие люди: на Руси всегда хватало крайних по убеждениям, малочисленных по составу сект, не претендовавших, разумеется, на государствообразующую роль.
