добился. Здесь двадцать четыре мужчины и одна женщина. Воспоминания различны по объему — от полутора страничек до сотни. Есть простые для чтения, а есть и научная статья Николая Ченцова, где, как и положено в математической работе, формул едва ли не больше, чем текста, и, чтобы читать ее, нужна серьезная математическая подготовка.
Но при всей разности голосов, ее составляющих, книга складывается в единое целое. Многоголосье рождает не какофонию, а стереофонию. Множество случайно схваченных отражений — при всем разнообразии углов зрения и отражающих свойств зеркал — выражает одно: все, чьи воспоминания вошли в книгу, свидетельствуют о том, как они — кто-то на краткий срок, а кто-то на долгие годы — оказались рядом с явлением гениальности. Как сказал Владимир Успенский, Колмогоров — “явление чрезвычайное”. О том, что такое колмогоровская “чрезвычайность” с точки зрения каждого его ученика, и написана эта книга.
Существует очень древний, многократно испытанный и тем не менее хорошо работающий прием изображения явлений, требующих превосходной степени, — прекраснейшей женщины, великого поэта или гениального мыслителя. Это — описание не самого явления, а его восприятия окружающими. Чтобы передать подобное явление, нельзя показывать его в лоб — это почти всегда не вызывает у читателя ничего, кроме иронии и скепсиса. Нужно показать восторг на лицах тех, кто на это явление смотрит. Так Гомер описывает Елену Прекрасную, увиденную глазами и описанную словами троянских старцев. Именно такова и структура воспоминаний о Колмогорове.
Стереоскопичность видения иногда возникает в книге буквально: два колмогоровских ученика описывают один и тот же эпизод. Так происходит в воспоминаниях Григория Баренблатта и Владимира Успенского. Баренблатт пишет: “Что диапазон научной активности Андрея Николаевича, в которую были вовлечены и аспиранты, был необычайно широк — знают все, но нас, его учеников, это не переставало поражать. Помню, едем мы в Комаровку вместе с Володей Успенским, аспирантом-логиком (теперь профессор Владимир Андреевич Успенский заведует в Московском университете кафедрой математической логики и теории алгоритмов, которую в последние годы своей жизни возглавлял сам Андрей Николаевич). А. Н. беседует по очереди с каждым из нас, слушает и дает определяющие советы одновременно (мы оба поражены, как это может быть!) — по гидродинамике и по логике!” Владимир Успенский вспоминает те же разговоры очень похожими словами: “В начале пятидесятых годов нередко случалось так, что Колмогоров принимал для беседы (на московской квартире или в Комаровке) одновременно двух своих аспирантов — по гидродинамике и по математической логике. Первым был Гриша Баренблатт1, вторым — я. Каждый из нас не понимал того, что составляло предмет разговора его научного руководителя с другим аспирантом. Обоих поражала легкость, с которой Колмогоров переходил от математической логики к гидродинамике и обратно”.
Здесь необходимо добавить, что речь шла не только о достаточно сложных и плодотворных проблемах (аспиранты, не готовые к самостоятельному глубокому мышлению, в учениках у Колмогорова, как правило, не задерживались — он был требователен к своим ученикам и, хотя раздаривал идеи с легкостью, был заинтересован в их воплощении в реальный результат — подтверждения колмогоровской твердости, даже суровости есть и в рецензируемой книге), но и о двух областях математики, которые в одном рассуждении без внутреннего противоречия несовместимы.
Есть совершенно справедливое утверждение, что нельзя одновременно анализировать понятие и его использовать. Логика — это наука, которая анализирует базовые математические понятия с точки зрения их непротиворечивости и корректности. Фактически она пытается ответить на кантовский вопрос: “Как возможно строгое математическое мышление?” Гидродинамика — это прикладная математическая наука, которая соотносит свои результаты не с высокими мыслительными абстракциями, а с прямой физической реальностью — с движением жидкостей. Если гидродинамик начнет рассуждать о том, насколько правомерно использование логических конструкций в его рассуждениях, он, конечно, никаких результатов не получит; он просто не сдвинется с места, как та сороконожка.
Всякая научная деятельность начинается с полагания границ и заканчивается исчерпывающим, на заданном уровне абстрагирования, описанием отграниченной области знания.
Молодые математики могли и не думать о подобных вещах, когда говорили с Колмогоровым каждый о своей проблеме. Но они не могли не чувствовать, что происходящее выходит за рамки нормального научного процесса, что они столкнулись с настоящим чудом, что человек, который способен с такой легкостью мыслить “поверх барьеров” и при этом не впадать в противоречия, не путаться во всякого рода междисциплинарной чепухе (что сегодня, к сожалению, так популярно), а сохранять цельность и строгость мышления, этот человек — гений. И в истории математики XX века был, возможно, всего один такой математик кроме Колмогорова — Давид Гильберт. (Близкий друг Колмогорова Павел Сергеевич Александров полагал, что к этому очень короткому списку можно добавить еще Лёйтзена Брауэра.) Но Гильберту было легче, потому что математика в начале XX века была гораздо компактнее, чем в его середине.
Слава пришла к Колмогорову рано. Владимир Арнольд приводит свой разговор с французским математиком: “М. Фреше говорил мне в 1965 г.: „А, Колмогоров — это тот молодой человек, который построил суммируемую функцию с расходящимся почти всюду рядом Фурье?” Все последующие достижения Андрея Николаевича — в теории вероятностей, топологии, функциональном анализе, теории турбулентности, теории динамических систем — в глазах Фреше были менее ценны”. Свой знаменитый пример функции, который произвел на Фреше (и, конечно, не только на него) такое неизгладимое впечатление, Колмогоров опубликовал, когда ему было 23 года — в 1926 году. В комментарии к колмогоровскому письму 1945 года замечательно резюмировал его исследования Владимир Тихомиров: “В кратком абзаце соединены три, казалось бы, несовместимые структуры — теория вероятностей, динамические системы и математическая логика. Именно это, несоединимое, он и пытался объять ценой грандиозных усилий в последнее десятилетие своей активной творческой жизни, которым я считаю 1953 — 1963 гг. Динамические системы — это системы, где все предопределено, вероятностные — где все случайно. Но выяснилось, что между этими, казалось бы, разделенными непроходимой пропастью областями на самом деле никакой пропасти нет. Детерминированное, но сложное ведет себя как случайное, а случайное подвержено строгим детерминированным оценкам. И соединяющий мост осуществляется математической логикой...”
Чтобы попасть в ученики Колмогорова, недостаточно было продемонстрировать блестящие математические способности — нужно было еще пройти настоящую инициацию, по всем правилам — с преодолением физической усталости и боли. Это не было прямым требованием, но отказывались не часто.
