— Про какую девушку?
— Эту... Которой вещи висят.
— Да нет. Зачем?
Сергеев пожал плечами, потянуло сказать: “Ты же любишь в курсе всех дел быть”, — но не сказал, вместо этого кивнул на дрова:
— Помнишь, в Малаховке как крошил их?
— Конечно! Поколи, пожалуйста, я полюбуюсь. Я ведь, знаешь, тебя тогда по-настоящему... ну... как мужчину и полюбила тогда.
— Разве?
— Угу... Что-то есть в этом прекрасное, когда мужчина первобытное что-то делает.
— Лампочки вкручивает? Хе-хе... — Но захотелось отшвырнуть сигарету, засучить рукава своей новенькой джинсовой куртки и ловко, быстро метая колун, разделаться со всей этой горой...
Конечно, он помнил, как тогда жена на него смотрела, стоя на крыльце их домика, на руках держала годовалого сынишку, который тоже восхищенно наблюдал... Да, тогда он был достоин того, чтобы в него влюбились по-настоящему.
— Н-да... Но, понимаешь, нельзя войти в одну реку дважды.
— В смысле? — Жена насторожилась.
Сергеев пожал плечами, посмотрел в сторону:
— Ладно, костер надо зажигать... разводить. Пока угли нагорят — стемнеет.
И он пошел за сарайчик.
Мангал был на месте; Сергеев разгреб кочергой старые головешки, нашел под столиком изорванную книжищу “Товары и цены”, сложил шалашик из щепок и поджег бумагу. Когда щепки занялись, добавил сверху еще... Пивной хмель почти выветрился, снова становилось тяжело, тяжелее, чем до пива. Как-то сонливо-тошно. “Скорей бы съехались, и водки выпить”. Но эта мысль тут же сменилась другой, другим желанием: вот бы никто не приехал; дети уснут, будет тихо и спокойно, и они с женой без слов, без глупой суетни сядут здесь, станут смотреть на костер... “Да, — сам же над собой посмеялся, — хороший костер — в мангале!”
Сергеев сходил к поленнице, выбрал дровишек помельче, потоньше, начал класть на щепки. Потом понял, что заваливает, душит не окрепший еще огонь, и вынул их. Побросал на землю... От нечего делать закурил новую сигарету. Присел на скамейку, запахнул куртку... Сейчас разгорится, положит дрова и пойдет в дом... А что там? Будет нанизывать мясо на шампуры, а жена пусть чем-нибудь другим занимается. Надо так нанизать... по-умному.
По тропинке пролетел Кубик и, не добегая до мангала, свернул в траву, исчез. Следом появился сын. Негромко, но угрожающе рычал, махал прутиком.
— Э! — выпрямился Сергеев. — Ты зачем Кубика пугаешь?! — И почти с радостью стал отчитывать: — Он здесь хозяин, понимаешь? Это его территория. Он так тебя поцарапать может! Или по глазам даже... Не смей больше этого делать! Понятно?
— Я играю! — крикнул сын с обидой. — Я его не бил!
— Кубик не понимает, что ты играешь. За животными нельзя с палкой гоняться.
— Это не палка!
— Для него — палка. — Сергеев взял у сына прутик, сломал и бросил в огонь. — Иди в дом. Не умеешь себя вести — сиди там.
Сын развернулся и, бурча неразборчиво, куда-то побежал. По крайней мере к дому...
Примерно в его возрасте, лет в пять, Никита впервые очень испугался и осознал, что может умереть. Что умереть — это просто.
Его родители и еще две-три семьи их приятелей приехали куда-то за город, на какую-то реку. (До сих пор нося в себе тот давний детский страх, он не решался напомнить родителям о той поездке, узнать,
