* *
*
Мне ходить по брусчатке, глаза отводя,
чтоб не сглазить случайно кого,
ощущая дрожащим стесненьем в грудях
сердцеядных трихин торжество.
Тоньше волоса, слюнки прозрачнее, но
и наитьем берут, и числом.
А вернее, какой-то невнятной виной,
мне вменяемой ночью и днем.
Сколько воздуха я ни заглатывай впрок,
все одно: надышаться — никак.
Проскользнув по гортани, сквозной холодок
прорастает в пустынный сквозняк,
выметающий соль из сердечных прорех,
так что в горле першит и свербит,
как от крепкой и давней обиды на всех:
ни простить, ни забыть, ни запить.
Разве если такой применить порошок,
что не надо шептать “мутабор”:
все нутро опростается, словно мешок,
изо всех воспалившихся пор,
извиваясь, полезет безглазая слизь,
за секунду совьется в комок —
хочешь — в склянке спиртуй, или выплесни в слив,
или — недругу в шти под шумок.
* *
*
Я замираю. Мой сон во сне
глубже и глубже — до самой сме…
