Новый Мир ( № 2 2007)

женщины — мученицы и святой, выносящей на своих плечах все, так сказать, свинцовые мерзости и прочее… Так что современный прозаик, ориентированный на создание положительного женского персонажа, в какой-то мере вынужден (если только он, паче чаяния, не гений, способный перешагивать все мыслимые и немыслимые границы) на него равняться.

Но так ли уж хороша — на самом-то деле — эта бессловесная терпеливица? Не в ней ли самой кроется если не корень, то хотя бы некоторая часть роковых проблем? Не оказывает ли развращающего влияния эта бесконечная покорность хоть бы на того же все более и более распоясывающегося мужа, который подле нее неуклонно превращается в животное (ненавистное героине, но для чего-то терпимое ею)? При том, что, как сама же она признается, воздействие этого тягостного общения разрушает и обезволивает (у нее на глазах!) личность младшего сына, что в конце концов толкает юношу на самоубийство. Для чего было столько ждать, калечить жизнь и себе и детям, почему бы не взбунтоваться, не разорвать противоестественный союз — столько лет испытывая омерзение и презирая и тем самым только усугубляя падение ненавистного?

Нет, не будем спорить, такое возможно, очень возможно, но для чего все-таки показывает нам это автор? Рискнем предположить, что ответ на этот вопрос может дать еще один, покуда почти не обсуждаемый нами план — метафорический. Ну, то, что Россия рифмуется у нас с рыбой (в смысле — началом женским, таинственным и неизъяснимым, иррациональным и одновременно живущим некой особой, преимущественно возвышенной жизнью), — это азбука. Стало быть, нашу героиню можно интерпретировать и как своего рода символ. Тогда получается, что ее многострадальная судьба (и снова не забудем подзаголовок!) — не что иное, как аллегория судьбы страны. Так сказать, в целом. Насчет же целительного дара — или по крайней мере стремления помогать страждущим — приходится допустить версию разделения в авторском сознании страны (женщины) и государства (мужчины): первая — как эйдос, что ли, — сострадательна и в существе своем привлекательна и добра, второе же — персонифицированное в жестоком насильнике и невротике с комплексом неполноценности — представляет ей очевидную антитезу.

Заметим попутно, что с самых окраин империи героиня в конце концов прибывает в Москву, где, кажется, находит наиболее приемлемый способ существования. Во всяком случае, наконец успокаивается и больше никуда не рвется. В финале ей, между прочим, предлагают хорошее место в Италии. Но в Италию она не торопится — собирается “сидеть” с собственной внучкой. Это отлично укладывается в логику метафорических интерпретаций — видимо, Алешковский не вполне пессимист, раз не допускает, чтобы душа отделилась от тела (выехала за границы государства).

Теперь можно попытаться ответить на вопрос, зачем (в данном случае) автору понадобилась имитация простодушного высказывания. Во-первых, конечно, он сразу же выиграл в искренности. Рассказ от себя, от третьего лица, мог бы “формализовать” историю, неизбежно потребовав рационализировать поступки, мотивировки и детали. Здесь же есть известное очарование непосредственного переживания, и автор иногда находит очень верный путь для передачи такого образа. (Иногда, впрочем, эта изначально заданная “выдуманность” играет с ним злые шутки, как, например, в случае, когда, плутая по осеннему лесу, героиня вдруг видит побитые морозом опята и “похожие на сгустки столярного клея” — ах, как порой хочется автору нелегально выглянуть из-за плеча своей наивной повествовательницы! — сморчки, растущие исключительно ранней весной…) Во-вторых, вероятно, просто интересно ставить перед собой сложные в литературном отношении задачи. А воссоздать тип чужеродного сознания — задача не из легких.

И в-третьих, причина, вероятно, общая для многих. Современная литература устала от накатанной до гладкой бесчувственности колеи, от однотипных, до зубной боли знакомых приемов письма. Она ищет новых способов выражения и — как следствие — новых взаимоотношений с реальностью. Рациональное письмо имеет ограничения. Искусство — пока оно живо — ищет путей любые ограничения преодолеть. Это не значит, что скоро так будут писать все. Это значит лишь, что перемены назрели. Роман “Рыба” — одна из попыток нащупать новое. Возможно, не самая впечатляющая. Но и не самая безуспешная.

Мария РЕМИЗОВА.

 

Иноформатная традиционалистка

Елена Исаева. Лифт как место для знакомства. Пьесы. М., “Эксмо”, 2006, 352 стр. (“Иной формат”).

Наташа. Ты представляешь! Сережка купил ей электрический чайник на свои собственные деньги! Как ты думаешь — это любовь?

Ляля. Я думаю, это чувство ответственности.

Елена Исаева, “Убей меня, любимая!”

Важный сдвиг в литературном процессе: в телефонных книжках российских издателей появились номера не только детективщиков и фантастов, но и драматургов. Издательство “КороваКниги” на