— А кресты из чего? — спросил Тимуров. — Так блестят!
— Вырезал из жести — саму тушенку завезли в семьдесят втором и давали по банке на семью.
Справа на комоде — готический собор выстреливал себя к потолку, а несколько крохотных чудовищ в ряд широко разевали пасти, будто просили поесть. Они были из мореного дуба (чурочку нашел в речке). Когда Аверкий их закончил и позвал жену, она залихватски сказала:
— А вот хренушки вы нас возьмете!
Сзади на комоде — китайско-монгольский мутант с прогнутой крышей и Тадж-Махал — они слились странно и страстно. А вот тут, под носом, где Аверкий накрутил узлов-мускулов из капа, было много раковин, волн и пупырчатых синих лягушек на виноградных листьях, каждая с тремя глазами, как светофор.
— После челябинского взрыва такие народились, — объяснил гостям.
Окошечки между узлами все были стекающие то направо, то налево. Слюду подкрашивал акварелью, сличая с фотографией из “Огонька”. Там было: “Дом-музей А. М. Горького. Архитектор Ф. О. Шехтель”.
— Потом увидел я внутренность костела — в одном фильме семидесятых, там еще партизаны сновали среди скамеек. И что — расшил две стены и наставил внутри ряды скамеюшечек.
С детства у Аверкия этот горб, похожий на крыло. В армию не взяли, дальше райцентра не выезжал, никогда ни действующего храма, ни хотя бы заброшенной церкви не видел. Лишь слышал, что была в их деревне — скромная, похожая на избу, только с маковкой, и своротили ее трактором как раз в тридцать четвертом, в год его рождения.
В это время Беловодин продолжал бороться за жизнь, встряхиваясь и всхрапывая от каждой рюмки. Он не понимал, почему самогон не греет, а морозит. И даже вид храма на комоде не утешил его. Он только подумал: “Вот бы в витрину моего „Персика” эту игрушку”.
Тут пропела промороженная дверь на улицу и вбежал шофер с криком счастья и ужаса:
— Живой! А “мерс” забуксовал! Я не виноват!
Он вывалил охапку одежды, увезенной в припадке исполнительности, следом выкатился неизбежный сосуд.
— Вот, купил, купил!
Шоферского счастья — хозяин жив! — хватило на всех. Беловодин неумело изобразил нечто вроде улыбки на сильном лице и стал поспешно одеваться. Аверкий начал метать на стол огурчики с крокодиловыми пупырышками, потом загремело мороженое сало. Тимуров, в предвкушении всего комплекса — добавить, посидеть и хорошо поговорить, — жадно ломал хлеб руками.
Общее настроение притянуло соседку с этим вечным российским взглядом: где же справедливость? Сейчас это означало: почему сели без меня? Она стояла на пороге, властно сжимая в руках самострочную сумку, а под мышкой — папку.
— Ты там, в Перми, Марфа Захаровна, с моей разминулась, что ли? — встретил ее Аверкий вопросом. — Она ведь глаза выставила, к дочери полетела.
— Твоя-то дочь умная, — запела Марфа, — в Перми, а моя-то дура вышла замуж в Севастополь… Вот возьмите шаньги, ешьте, пока горячие…
— Ну и как — таможенники большие взятки берут? — светски спросил Аверкий.
— Вот у меня ничего не просили на таможне, только офицер-украинец, молодой такой, говорит: “Посмотрите мне в глаза”. Ну, съездила, везде была, в усыпальнице адмиралов была. Такая хорошая усыпальница!
— Не уговаривайте, все равно не ляжем, — уперся тут Тимуров.
Вокруг него встала вдруг скорлупа тишины. Почувствовав свою выдавленность из веселья, он гусаром подскочил к гостье и помог раздеться. От неожиданности она разверзла улыбку до прекрасных десен и зубов:
— Осторожнее с папкой, здесь подарочек нашей умывакинской звезде.
Выпив стопочку, Марфа Захаровна придавила всех предупреждением:
