— А этого разве мало?
— Ну, это все равно как в домике жить. С маленькими окошками. Лампа горит. Можно, конечно, воображать. Но все равно — ты воображаешь от этой лампы.
— И что, ты так с самого начала видела или это тебе как-то вдруг открылось?
— Нет, сначала я испугалась. Очень. Когда змею увидела. Ну, то есть она меня первая увидела. А я сижу на ней и не чувствую. А мама цветы собирает, поет. А я сижу и вдруг вижу — между коленок она тянется, приподнимаясь и вывернув шею, и вытянуться не может, я же на ней сижу. И она рот открыла и смотрит на меня так, вывернув шею. И я смотрю, и не дышу, и слышу, как мама поет. И тут как будто это пение — у нее изо рта, и рот у нее так гнется, как будто ей трудно петь, а я знаю эти слова, но не могу, и она смотрит глазом, как будто давится, и такая краска течет — темно-синяя, отовсюду, сверху, как реки, как будто руки, но я не могу поднять голову… И всё. Всё синее. И так вдруг просто всё, я беру ее, а мама как закричит: брось, брось! И упала.
— Маруся, — говорит она, не открывая глаз, — хватит. Иди поспи.
Девочка идет к палатке, останавливается у входа, садится на землю, отвернувшись лицом к ручью.
Почему синий, почему солнце не терпит посторонних, почему из чистого света создал ангелов, а из чистого огня — эфритов, почему палки, почему осыпается чешуей, как ночь в полторы улицы, и ангелы входили к дочерям и брали их, а наоборот — нет, нельзя, как ребенок, с этим мокрым огнем во рту, почему...
Он очнулся от странного шума, катящегося по склону, — там, с той стороны ручья. Треск ломавшихся веток, кустов. Этот увесистый топоток, перепрятывающий себя вприпрыжку. Солнце уже взошло, но балка все еще оставалась в тени, в смутном сумраке. Он подумал об осыпи, но с чего бы — тот склон был доверху заросшим травой и деревьями. Этот тахикардийный, клокочущий топоток нарастал, приближался, и вдруг он увидел их, выкатившихся к ручью.
Он поначалу даже не разобрал, кто это — человек? два человека? косуля? Белая в рыжих подпалинах телогрейка, мехом наружу, и внутри нее шла борьба с околесицей рук и ног. Он привстал. И телогрейка вдруг замерла… и разорвалась пополам.
Они стояли, глядя на него в изумленном испуге, он и она, ростом с невысокого человека. Отшатнулись и снова сцепились — в любви. И вновь покатились, и взмыли попеременно один над другим, и сцепились в ручье.
Маруся! Маруся! — зовут они, поднявшись на холм, перед ними — лавандовое поле с заходящим над ним солнцем, а она стоит в сумрачных зарослях у воткнутого в кору осколка зеркальца и шепчет в него: ну и что, что нельзя смотреть, он говорит, потому что живут отраженья, он говорит, тех, кто лежал у костра, вот, говорит, видишь, а палатка стояла там, в уголке зеркала, где теперь муравей тащит меньшего, мертвого, выставил впереди себя на вытянутых руках и не знает, куда положить, потому что под ним зеркало, и он смотрит в него, под ноги, а там, где запотело росой, скамейка обугленная у золы, чай пить с кизиловым, косточки сплевывать, ничего он не видит, только слова, косточки, а тут ветер, в зеркальце, они лежали вот здесь, в костре, а ветер их раздувал, и лицо у нее, как птица, билось крыльями на его плече, кричало, в белом, и над огнем расчесывало, как гребнем, в красном, а он говорит — как на второй полке, щекой на лапу, и все плывет, здесь, где в кору воткнуто, и эта проволока во рту, Маруся, Маруся, кричат и не видят, не отражаются, потому что я между ними, потому что я между ними, как та, между коленок, и в зеркальце — свет, свет синий…
Он, видимо, долго смотрел. Лучи за спиной уже раздвигали поляну — и на том краю ее, где она все еще спала, морщась от резкого света, и на том, где у откинутого полога сидела девочка, не сводя глаз с этих полулюдей-полузайцев, колесующих воду в ручье, и быстро-быстро стучала палками по коленкам.
