для русского поэта редкость.
Выстроил дом, занимался лесом.
Досками торговал, но разорился.
Написал Сумерки, лучшую книгу,
и был, судя по всему, счастлив.
Умер внезапно, в Неаполе. Ничего
толком не успел увидеть”.
И все? Почти. Спутница героя поэмы решает окунуться. Когда она выходит из воды,
Черные зрачки сосков, мокрая
арабская вязь на лбу. Прижалась
вся: бедрами, животом, грудью —
скользкие плечи в помарках ряски.
Одежда намокла, но сквозь холодный
хлопок хлынуло тепло. Оно
разливалось, как темное молоко,
по всему телу. И я закрыл глаза.
.......................................
А мы стояли на мокрых сходнях,
и теплый торфяной воздух
стягивал кожу, как бинт, все туже,
и боялись пошевелиться.
Так ведь это, наверное, и есть искомое мгновенье счастья, единственное, только тебе дарованное знание. И Баратынский это тоже знал.
Но отказ от веры в то, что, служа поэзии, ты служишь вечности, что одна твоя причастность этому служению уже достаточна для оправдания твоего бытия, — этот отказ трагический.
Окликни меня у Никитских ворот
и лишний билетик спроси по привычке.
“А помнишь, в Оладьях — вишневый компот
и как на домах поменяли таблички?”
Здесь были когда-то “Пельмени”
и водка бежала по вене
................................................
Повторного фильма последний сеанс!
