Девушка проговорила ему в спину целую фразу, и среди неприятно-мягких, искаженных слов он расслышал два отчетливых: “Россия” и “художница”. Судя по всему, девушка говорила, что в России она тоже была художницей.
“Тоже художница”... Художников Элиаз когда-то боялся и стыдился, но это давно прошло. Художники не бывали в его галерее и не видели того, что Элиаз называл живописью только в присутствии простодушных американских туристов либо гостей из земледельческих поселений. Так эта, значит, “тоже художница”? Ах ты мышка настырная, цены выведывает, тоже, глядишь, научится говорить клиентам “мои настоящие картины я покажу только вам, без посторонних”... Ну ладно, решил Элиаз и повернулся опять к девушке:
— Ты пить чего-нибудь хочешь? Горячего, холодного?
Та залепетала что-то отрицательное, сделала как будто движение к выходу, но Элиаз взял ее за руку и потянул к задней комнате:
— Идем, идем. И картины тебе свои настоящие покажу. Картины, пикчерс, риэл пикчерс, капишь?
В задней комнате девушка вроде бы немного успокоилась и тут же заходила от пыльного гипсового бюста Веспасиана к пыльному мольберту, где стояло нечто начатое и забытое годы назад, осматривала всё с той же, замеченной Элиазом еще в галерее, последовательностью и внимательностью, не пропуская ни одного предмета — ни разбитого комодика, заваленного засохшими красками и кистями, ни прислоненного к стене помятого медного подноса, ни даже колченогой табуретки, на которой лежали заношенные джинсы и футболки Элиаза. Обошла, словно не замечая, лишь неубранную тахту, занимавшую треть комнатного пространства. Добравшись до газовой плитки, на которой Элиаз варил кофе, она повернула назад, заново постояла у каждого предмета и наконец остановилась у двери, скрестив ноги и обняв полуголые плечи руками. Элиаз разлил кофе в кружки, одну кружку оставил на краю плитки, а вторую взял с собой и, растянувшись на тахте, пристроил ее у себя на груди.
— Кофе, художница, — сказал он и кивнул ей на кружку.
Девушка послушно взяла кружку и опять прислонилась к притолоке. Элиаз видел, что ей совсем не хочется кофе и очень хочется уйти, но он был уверен, что уйти она не решится, тем более теперь, с кружкой в руках. Он лежал, отхлебывал понемногу кофе и рассматривал девушку. Ее растерянность была ему приятна и даже делала ее миловиднее в его глазах. На самом же деле миловидной ее назвать было нельзя. Жидковата грудь под чистенькой блузочкой-безрукавкой, коротковаты ноги в отглаженных в стрелку джинсах диковинного покроя. Правда, светловолосая и светлокожая, и глаза то ли серые, то ли зеленые, и губки припухлые, но все это представлялось ему каким-то смазанным, бесформенным, словно присыпанным той же пылью, толстый слой которой так плотно покрывал все, что было в его комнате.
Под его взглядом девушка поспешно, не подув, отпила большой глоток жгучего кофе — сейчас закашляется, прыснет, подумал Элиаз, но она справилась, проглотила кофе, сделала еще несколько глотательных движений и спросила:
— А где картины?
Элиаз усмехнулся и не ответил.
— Картин нет?
Элиаз отрицательно покачал головой, не отводя от нее взгляда. Он отлично видел, как хочется девушке рассердиться, сказать ему что-нибудь язвительное, но слов ей не хватало, да она не осмеливалась даже и попытаться, боясь неправильно истолковать его неясные ей намерения и незнакомую манеру поведения. И это приятно было Элиазу.
— Да ты чего стоишь?
Девушка с некоторой тоской окинула взглядом так подробно изученную ею комнату — сидеть было не на чем.
— Сюда. — Элиаз похлопал по тахте рядом с собой и слегка обдернул скомканную серую простыню.
Девушка старательно дула в кружку и не двигалась.
— Иди, иди, художница, расскажу тебе, что почем в нашем мире и с чего начинать.
Девушка подошла, ноги у нее были как связанные. Присела как можно дальше от Элиаза.
— Ты где живешь? — спросил Элиаз.
— Я в Афуле.
— Ты в Афуле, — усмехнулся Элиаз. — Не лучшее место для нашего ремесла. А здесь, в Иерусалиме, у тебя родные, что ли? Или просто погулять приехала?
