— Нет родных. Родные — Москва, — проговорила девушка на своем птичьем языке. — В Министерство абсорбции. Там помочь выставку. Может быть.
— Выставку! Вон что! — протянул Элиаз. — Шустрая, художница!
Благодушное настроение, начавшее было овладевать им, тут же испарилось. Всего несколько минут назад у Элиаза не было, в сущности, ни малейшего желания прикасаться к девушке. Но нелепая ее беззащитность поначалу разнежила Элиаза, а теперь в нем проснулась прямо противоположная, беспокойная неудовлетворенность, мучившая его когда-то и, по его представлениям, давно преодоленная. Подогретое ее самонадеянным, как ему казалось, расчетом на выставку, вернулось раздражение, и все это вместе требовало выхода. Зная, что слова, какие просились на язык, до девушки не дойдут, Элиаз поставил кружку на пол, сел и легонько взял ее обеими руками за плечи. Девушка дернулась и расплескала кофе на тахту.
— Это ничего, — успокоительно произнес Элиаз. — Иди ко мне, художница.
— Нет, нет, не надо, — проговорила девушка и встала рывком, чтобы освободиться. Элиаз ее не удерживал, рывок оказался чрезмерным, и из кружки выплеснулись остатки кофе. Элиаз засмеялся.
— Нервная какая, — сказал он. — Ты что ж такая нервная?
— Я пойду, — сказала девушка, и Элиаз увидел, что на глазах у нее выступили слезы.
— Как хочешь, — согласился Элиаз. — Я ведь так только, ты художник, и я художник, вот, думаю, и познакомимся как люди искусства.
Не выпуская из рук кружки, девушка толкнулась в дверь, но дверь открывалась внутрь, ей, видно, показалось в спешке, что дверь заперта, она снова и снова безуспешно толкалась в нее плечом, держа на отлете руку с пустой кружкой. Элиаз встал, подошел к девушке, вынул у нее из руки кружку и сказал:
— Ты тяни, а не толкай.
Девушка дернула за ручку, дверь открывалась туго, Элиаз стоял у нее за спиной, не пытаясь помочь, и тут она повернула свое залитое слезами лицо и беззвучно спрятала его на плече Элиаза.
— Ах ты, нервная какая, — повторил Элиаз и, испытывая все то же смешанное ощущение жалости и раздражения, сделал единственное, что представлялось ему возможным в такой ситуации, то есть подхватил ее на руки и понес опять на тахту. Девушка не сопротивлялась, наоборот, все крепче прижималась мокрым лицом к его плечу, вздыхала, шептала что-то неразборчивое.
Раздражение Элиаза мгновенно улеглось, он не чувствовал к девушке ничего, кроме снисходительной благожелательности. Пусть, пусть ходит в свое Министерство абсорбции. Это они ей устроят выставку? А впрочем, кто знает, может, и устроят. Они там всякие фокусы выкидывают, денег у них, говорят, девать некуда. Ну и что с такой выставки? Кто на такую выставку придет, кроме друзей-знакомых? Ничего, пусть ее ходит в свое министерство, художница! Его руки тем временем спокойно и ненавязчиво делали то, что он считал теперь своей прямой обязанностью. Тело ее под одеждой оказалось мягкое, гладкое и гибкое, только совершенно неподвижное, никакой реакции, странно, про них ведь говорят, что они большие мастерицы по этому делу.
— Ну что же ты, художница? — прошептал он, касаясь губами ее груди, которая под блузкой тоже оказалась совсем недурна.
— Нет, нет, — лепетала она, не сопротивляясь, — я не... я не...
— Ты не? — засмеялся Элиаз и взялся за молнию на ее джинсах.
В это время из галереи послышался громкий женский голос:
— Eliaz! Where’re you? Eli-az! Are you here, sweetheart?1
Утренние американцы! Это та зовет, в красных шортах! Привела-таки! От огорчения у Элиаза сдавило желудок. Своими руками чуть не погубил отличный шанс — и ради чего?
Он вскочил, быстро застегиваясь и с досадой глядя на девушку. Она тоже села, смотрела на него растерянно. Куда ее теперь?
— Иду! — весело крикнул он в сторону галереи, и тут его осенило. Он легонько взял девушку за подбородок, поднял ее лицо кверху: — Быстро приведи себя в порядок и выходи. Слышишь?
— Там люди... Я пойду...
— Пойдешь, пойдешь, а сейчас застегнись, пригладь волосы и выходи. Тебе тоже польза будет!
