По дороге молчали. Элиаз лихорадочно обшаривал воображение, но все ловкие, гладкие фразы, обычно отскакивавшие у него от зубов, куда-то испарились. Лишь у самых дверей он вспомнил про деньги, сунутые ему в карман американцем. Сколько там может быть? Максимум сотня шекелей. На чай... Да подавись он своими деньгами!
— Кстати, Лоис, пожалуйста, верните... — Он вынул из кармана бумажку и с грустью обнаружил, что это сто долларов, но было уже поздно. — Верните это вашему...
— Брату, — со смехом подхватила Лоис. — Да, конечно, если вы настаиваете. Не могу не сказать, тактом мой брат не блещет. Зато и скупым его не назовешь, правда же? — Она помахала сотенной бумажкой, на которой стояла отчетливая банковская печать, и положила ее в сумку.
— Нет, не назовешь, — упавшим голосом пробормотал Элиаз.
— Зря вы его отпустили, с ним куда легче заключать сделки.
— А вы — скупая? С вами трудно?
— Скупая? Да как сказать. Деньги считаю. Но на себя, на то, что мне доставляет удовольствие, я никогда не жалею.
— А тогда и с вами нетрудно будет заключить сделку, — сказал Элиаз, надеясь, что это прозвучало многозначительно, и отпер дверь.
— У девочки есть способности, — сказала Лоис.
Она стояла, наклонившись над столом в галерее, и рассматривала небольшой холст, учебный этюд, сделанный Элиазом, когда он еще умел рисовать, что видел. Освещенный белым солнцем угол дома с полуоторванным номером, окно со скудным монохромным интерьером за мутноватым стеклом. Он давно снял его со стены и вынул из рамки, поскольку никто на него ни разу не обратил внимания. Приписать его русской Маше было не жалко.
Элиаз стоял за спиной Лоис и говорил себе, что сейчас самый подходящий момент. Он смотрел на ее туго натянутые в наклоне красные шорты, на обнажившуюся полоску незагорелой кожи под шортами и говорил себе — ну давай же, сейчас самый подходящий момент.
— Определенно есть способности, — повторила Лоис. — И такой супер-реализм сейчас очень в моде. Хотя русские всегда были в этом сильны... Я это возьму.
И она, ловко свернув холст в трубочку вместе с листом бумаги, сунула его в свою объемистую сумку.
— У красавицы Лоис прекрасный вкус, — прошептал Элиаз и слегка обхватил ее обеими руками под грудь, одновременно стараясь губами добраться сквозь лакированные волосы до ее шеи. — Но за произведение искусства надо платить.
— Я готова платить, — сказала Лоис, вздрагивая всем телом и пытаясь повернуться к нему лицом.
Элиазу не хотелось, чтобы она поворачивалась к нему лицом. Собственно, лучше всего было бы тут же получить деньги и поскорее выпроводить американку. Но — оставалась надежда на вторую, “свою, настоящую”, картину. Да и вроде как поманил женщину... надо. Лоис не слишком привлекала его, но и не казалась особо трудным объектом. Однако отчего-то, может быть, от съеденных со скуки в избытке фаршированных виноградных листьев, у него тошнотно ворохнулось в желудке, и это нехорошим предчувствием мгновенно передалось вниз. О дьявол, неужели не сработает, досадливо ругнулся про себя Элиаз.
Отношения Элиаза с женщинами и к женщинам были очень простые или, если угодно, слишком непростые для того, чтобы позволить себе всерьез об этом задумываться. Я очень люблю женщину вечером, говорил он женатым приятелям, осуждавшим его затянувшееся холостяцкое положение, очень люблю вечером, но видеть ее рядом с собой утром? Не знаю, как вы это терпите. Утром я хочу быть один. Приятели вздыхали тайком и продолжали соблазнять его прелестями женатой жизни. Зато ни у кого из вас нет такой коллекции, говорил он, помахивая перед ними своим альбомом с фотографиями, будет что внукам показать. Впрочем, в руки он им альбом не давал, вблизи рассматривать не позволял, осторожничал. Да у тебя не то что внуков, и детей-то не будет, если ты и дальше так, говорили приятели.
Особых проблем с любовью на вечер Элиаз не знал. Внешность вполне, особенно красила его маленькая эспаньолка, которая в сочетании с длинными черными волосами и голубыми глазами, правда уже не такими прозрачными, как прежде, придавала ему вид артистичный и несколько даже экзотический. Настойчивость есть, язык подвешен хорошо, все прочее тоже. Отчасти помогала и профессия — несмотря на чрезвычайное обилие в мире художников, все еще находилось достаточно женщин, считавших внимание художника лестным и романтичным. Правда, девушки и женщины, которых он приводил к себе вечером, были по большей части именно такие, которых утром ему видеть не хотелось. Поэтому среди ночи он ласково, поцелуем, поднимал полусонную партнершу и предлагал деньги на такси.
Но перед этим, еще в постели, Элиаз предлагал женщине — давай я тебя сфотографирую. На этот случай у него была заготовлена простенькая формула, перед которой до сих пор ни одна не устояла. Ты наверняка уже от многих слышала, говорил он, доставая аппарат, какое у тебя необычное лицо (или ноги, или грудь, или шея, как придется). Меня, как художника, это особенно впечатляет, хочется зафиксировать,
