периодические металлические вмешательства во внутренние дела моего организма, придерживаться невыносимо пресной диеты, отказываться от приема спиртсодержащих жидкостей и курения.
Еще я не должен общаться на равных с внешним миром. Не водить машину, не бегать, не заниматься спортом вообще. Не… Не… Не…
Мне запрещено впадать в истерики, мучить близких своими жалобами. Мне запрещено часто обращаться к врачам без видимого повода с надеждой получить какую-то утешительную информацию. Врачей это бесит. Сам работал врачом. Знаю.
Я хороший работник. Учитывая диагноз и разворот событий, можно считать меня топ-менеджером. У меня есть начальники: мой рассудок, жизненный опыт, сила воли, собранность и способность идти напролом. Однако все они оказались простыми фантомами. Или просто слабаками. Им на меня уже давно насрать. Они устали. Или оказались неподготовленными к руководству фирмой такого масштаба.
Поэтому я многое нарушаю. Курю, например. Или впадаю в неконтролируемые истерики, что приводит к разрушению разума и в целом всего организма. Я не могу долго терпеть страх. Его вообще долго терпеть невозможно. Валюсь с ног и долго лежу безучастно в какой-то тошнотворной отключке. Иногда сажусь за руль. Правда, вчера чуть не бортанул “девятку”, подлетевшую справа. А сегодня еле попал в гараж. Тело не слушается. А я за руль… Вот идиот. Еще я участвую в разных тусовках, где слышу: ты хорошо выглядишь, а я думал(а)… Милая фразочка. Серпом по яйцам.
А еще я приезжаю к маме и довожу ее до слез своими прогнозами, да и всем видом своим. Скотина. Неприятно думать об этом. И не буду.
Буду думать о завтрашней поездке на сдачу крови для анализов. Буду бояться плохих результатов. Буду думать о том, что не хочу просыпаться, не хочу есть, не хочу ходить или просто двигаться… Не… Не… Не…
Однако в моей работе есть положительные стороны. Меня не могут уволить. Чем не кайф? Да и потом, я, что ни говори, хороший работник. Я постоянно на месте. И работаю круглые сутки. Без перерывов.
Я не знаю
Ты никогда не плачешь при мне. Ты молодец. Это не сила воли и не равнодушие. Это врожденный талант — не плакать при мне.
Ты заплакала — я видел одну слезинку — тогда, в поезде, когда мы приехали из Москвы с подтверждением диагноза.
Больше я не видел этого.
Даже когда плачу я, ты держишься. За что? Не знаю. Вернее, знаю, конечно. Ты ортодоксальная христианка. А ортодоксы — люди стойкие. Но ты лишена моей поддержки в такие моменты. А это мучит меня. Но тем не менее я плачу. Взахлеб. Долго. Ты гладишь меня по голове или уговариваешь уверенно и спокойно. И я торможу…
Но я знаю, что плачешь и ты. Может быть, ты плачешь за рулем. Опасная это штука. Или когда сидишь одна в кабинете на работе. Или когда идешь по улице. Особенно в дождь. Нельзя идти по улице и плакать. Хотя можно плакать без слез.
Я не знаю места, где плачешь ты. И не дано мне знать. Нам нельзя плакать вместе. Это убьет меня быстрее. Я хочу верить, так же как и ты. Я хочу надеяться, так же как и ты. Я хочу быть спокойным, таким же, как ты.
И я не хочу знать место твоего плача.
Слива
Летом они часто играли вместе — мать, дочь, отец. Во что можно играть в большом саду и на теплом газоне? Да во что угодно. Однако любимым занятием были прыгалки. Отец приносил из сеней толстую длинную веревку. Они с матерью брались за концы, раскручивали ее, а дочь прыгала внутри веревочного банана. Играли до утомления. Или до наступления поздней летней темноты.
Когда отца не стало, игры прекратились. Мама выходила во двор, чтобы сгрести листья, постричь газон, собрать падалицу. Не играли они. Не получалось.
Однажды, уже почти на закате, дочь подошла к матери:
— Пойдем поиграем?
