ожиданий. Да и не могла первоначальная “иудеохристианская” община — живя в столичном, но небольшом городе Иерусалиме и посещая, как и остальные иудеи, Храм, как бы сепаратно она ни жила, ни молилась, — совсем уж не включаться в те бесконечные споры, которые велись между иудеями-ортодоксами во главе с Шаммаем и иудеями-реформаторами во главе со знаменитым книжником Гиллелем. Не могла, потому что Сам их Учитель, реформатор иудаизма, самый радикальный из всех — не только в истории иудаизма, но и во всей человеческой истории, однако же говорил, что “ни одна йота от Закона не прейдет”, что “не нарушить [Он] пришел Закон, но исполнить”. Думаю, иерусалимская атмосфера богословского спора, всеобщего учительства и ученичества по накалу и охвату может быть сравнена в своей сфере только с Константинополем IV века, а в другой, художественной сфере — только с городской атмосферой Флоренции XV века, когда в городе, кажется, вообще не было никого, кроме художников, поэтов и философов- неоплатоников. Не случайно ап. Павел, еще в бытность Савлом, был ученым фарисеем и учеником еще более ученого равви Гамалиила; и даже будучи простыми рыбаками, но постоянно дыша самим этим горячим воздухом интеллектуального спора и эмоционального напряжения, ученики своего Учителя, потренировавшись три года с таким Тренером, действительно стали “мудры, как змии”.
...Да, господа присяжные заседатели, я берусь утверждать, что Даниэль Штайн — не священник не католической и не Церкви. Для этого достаточно посмотреть на Даниэлеву богослужебную практику. Речь идет ни много ни мало о главной церковной службе — литургии (мессе). Ничего подобного, даже приближающегося к этому по степени… как бы это точнее?.. по степени вдохновенной безблагодатности, мне читать и слыхать не доводилось.
Текст мессы, литургии, повторяю снова и снова, составленный самим Даниэлем2. Несравненный, бес-подобный этот текст послушно повторяется за ним всей его общиной (то есть ни один его прихожанин не задает “по тексту” ни одного вопроса — то ли никем никогда прежде Даниэля не был “оглашен”, “катехизирован”, то ли вообще в Священное Писание Нового Завета не заглядывал). А между тем… не говоря о том, что там ни разу не поминается Дева Мария — это мы уже проходили, — но… не может же этого… в том месте богослужения, где и у католиков, и у православных находится самое главное в самой главной службе — евхаристический канон, там, в том самом месте, где у одних перед словами: “Берите, ешьте, это есть тело Мое…”, у других — после этих великих и страшных слов стоит молитва священника от имени всех собравшихся в храме о ниспослании Духа Святого, чтобы Его силою хлеб и вино стали Телом и Кровью Иисуса Христа, в этом самом месте в Даниэлевой “литургии” нет ничего. Нет точки, от которой отходят все концентрические круги главной части литургии — сердца всей службы.
Это ведь когда мы все-все вместе со священником просим буквально, изо всех сил души: Господи, Возлюбленный наш, дай нам главное для любящих Тебя — соединиться с Тобой. Низойди к нам, грешным, не по заслугам нашим, но по любви Твоей. Покажи, что нас любишь: преврати Духом Твоим — Ты все можешь, и Ты нам Сам разрешил обращаться к Тебе, Ты даже велел это совершать — причащаться Тобой “в воспоминание Твое” и еще потому, что “не причащающийся не имеет в Тебе части”, — так преврати этот хлеб и это вино в Плоть и Кровь Твою. Пожалуйста.
На что Господь по ответной Любви к нам и нисходит, отвечая испрашиваемым у Него претворением — то есть только после этой усиленной Молитвы — нечувственно, но мистически реально (а некоторым, отнюдь не блажным, дано еще и почувствовать) хлеб и вино, оставаясь видимо хлебом и вином, превращаются в Его Плоть и Кровь. Иначе — чем же мы причащаемся? Без этого самого главного момента в главной части главной церковной службы — нет литургии. Так по крайней мере верят православные и католики. И тот, кто именно “придумал”, кто сочинил свое вместо веками совершающейся литургии, прямой лестницы в Небо, кто все это, очень мягко говоря, учудил — тот, служа вместо главной службы “никакую службу”, становится “никаким священником”.
Но опять же в случае с нашим ох непростым простецом допустим и такую еще возможность. Даниэль буквально истолковывает Христовы слова “Сие творите в мое воспоминание”. В воспоминание — и только.
В этом случае, брат Даниэль, ты уходишь из католиков, приближаясь к лютеранам, которые понимают причастие символически. Но и они не столь все же прямолинейны. Символ — в данном случае символическое причащение — не только прямо указует на Реальность — реальность Божества, а крайне тесно с этой Реальностью связан, так, что Реальность сама просвечивает через символ, сама говорит устами символа. Иными словами, где присутствует символ чего-то — там в некоем важнейшем смысле присутствует и само это что-то. Или Кто-то. Лютеране не так просты, как ты.
Но и это еще не все. В “мессе” Штайна Христос, как и Святой Дух, ни разу не именован Богом, а Бог Отец — Отцом. Христос именуется Учителем, Спасителем, даже Сыном Божьим, даже Господом, но никогда — Богом. Кстати, чем так не нравится Даниэлю церковный Символ Веры, который он не признает настолько, что вынес его за скобки литургии? А тем — другого объяснения я не вижу, — что Даниэль хочет сказать: “Господь” — это посланник Бога, но не Он Сам. Один Бог и два Его посланника — вот что удовлетворяет сердце и совесть брата Даниэля. Это хорошо известная ересь социанианства, лжеучение унитариев о троичности, бытовавшее на Западе в XVI веке и давно развенчанное католической Церковью; но как-то неудобно сегодня так прямо и говорить, читатель скажет, что это “пахнет средневековьем, обскурантизмом — к чему этот прокурорский тон в интеллигентном разговоре?”.
...Штайна жаль по-настоящему. У нашего горемыки места в существующей исторической Церкви — нет нигде. Ни католики, ни православные, ни даже лютеране и кальвинисты, к которым он все-таки ближе в своем “частичном” отрицании Предания, — даже они его своим не сочтут. Потому что и Лютер, человек весьма ученый и весьма логичный по-своему, сохранил важнейшее в церковной традиции — например, все тот же догмат о троичности Лиц Единого Божества (то есть, в отличие от Штайна, он почему-то понимал, “что значит лицо”) и многое другое, что Даниэль запросто перечеркивает. Такой христианской Церкви, которая согласна с Даниэлем, ни в настоящий момент, ни в прошлом — никогда не было, нет и не будет, пока Церковь хотя бы в каком-то смысле остается Церковью, а не безблагодатной сектой.
“Вот-вот, вечно вы со своими канонами да постановлениями Соборов, начетничеством и законничеством. Со своим обрядоверием. Вы нам дайте любовь, как Даниэль ее дает. Вот он, настоящий дух христианства — свободы и любви. А не можете — так и оставайтесь в своем церковном углу с бывшими партократами, а теперь — „подсвечниками””.
