и свою женскую жизнь, учтя уроки первого неудачного замужества. Выбрала покладистого супруга, который с радостью уступил ей и рубку, и капитанский мостик, и боцманский свисток — все командные посты семейного их корабля. И вывела-таки сие суденышко на большую воду…
Под номером четвертым и под девизом “Кто нам сказал, что все исчезает?” на парадном подиуме появляется самая эффектная и самая загадочная из и. о. муз серебряного века. Экзотическое ее имя — Лу Андреас-Саломе, давно ставшее знаменитым в Европе, на родине известно лишь любителям длинных прогулок по поэтическим лесопаркам серебряного века. Впрочем, и в этом специфическом кругу история удивительной, из ряда вон, женщины затянута пеленой недомолвок, неясностей, слухов. Более- менее четко высвечен лишь тот период ее жизни, когда она, сорокалетняя, вместе с юным Рильке в 1900 году приезжала в Россию. Не найдете вы Андреас-Саломе и в биографическом словаре “Русские писатели. 1800 — 1917”, хотя она написала и издала несколько вполне добротных “женских романов”. Баронесса Икскуль есть, Андреас фон Саломе нет. Словом, читающую публику, а именно на нее работает “Эксмо”, жизнеописание дочери генерала российского Генштаба, в юности дружившей с Фридрихом Ницше, в зрелом возрасте — с Фрейдом, наверняка заинтригует, тем паче что очаровательный философ в юбке — автор бестселлера “Эротика”, положившего начало одной из самых катастрофических революций двадцатого века — революции сексуальной. Этот эпизод тем удивительней, что до тридцати лет будущая секс-бомба из принципа, из отвращения к “телесности” оставалась девственницей даже выйдя замуж. Зато потом… Впрочем, в категорию разврат секс-приключения Лу Андреас фон Саломе не вписываются. Она и в “безднах сладострастия” не столько погружалась в отвергнутые некогда “наслаждения плоти”, сколько педантично исследовала природу эроса. Даже ее роман с Рильке к преданиям любовным никакого отношения не имеет. С ее стороны это было трудное, энергоемкое Дело, которое надлежало свершить, поскольку исходный сырой материал (Божий дар юноши) стоил того, чтобы заняться его обработкой. Доведя эксперимент до нужных кондиций, Луиза выбросила “немецкого гения” за пределы пространства своей деятельности.
Немало интригующих положений и подробностей сулит почитателям Осипа Мандельштама и главка следующая — неотправленное письмо в редакцию журнала, написанное от лица подруги Ольги Ваксель (“Жизнь упала, как зарница…”). Этот неожиданный ход, лишая книгу стилистической цельности, позволяет Корину не отвечать на неизбежное читательское любопытство — был или не был у Ольги Ваксель “настоящий” роман с Мандельштамом и что же заставило здоровую, наконец-то удачно вышедшую замуж женщину покончить с собой? Подруга, в отличие от всезнающего автора, знает лишь то, что знает, зато может щедро цитировать по памяти стихи Ольги, не обременяя ни себя, ни нас доказательствами их художественной ценности. Между тем стихи достаточно выразительные. На дамское рукоделие ничуть не похожи. И я, честно говоря, удивляюсь биографам Мандельштама, игнорирующим спрятанную в них “информацию”.
Вот, на мой взгляд, характерное:
Полудня зимнего
Янтарные лучи,
Как трав степных
Дрожащие волокна,
В обмерзшие тянулись окна,
И в синей тени вдруг поблекла
Вся жизнь, глядящая
В опаловые стекла,
Как взгляды медленны
И руки горячи!
.................................
…Реалии вроде бы ахматовские, техника — иная. Павловские зарисовки А. А. А. напрашиваются на сравнение с рисунками пером, чуть подкрашенными. У Ваксель — чистой воды акварель. И интонация другая: нежно, тонко — еле-еле.
В этой главке, кстати, особенно заметно, что Александр Корин, формально вполне укладывающийся в заданный серией формат, ничего не может поделать со своим пристрастием к “пестрому мусору общежития” (П. А. Вяземский), из чего, по Ахматовой, и “растут стихи”. Впрочем, это пристрастие отнюдь не бескорыстно. Ведь стихи, самые скрытные, не могут утаить то, что сплошь и рядом замалчивает самая откровенная проза поэта. То есть они — клад для биографа. Разумеется, при условии, что автор в состоянии преобразить добытую им информацию в убедительный текст. У Корина это получается. Не случайно одна из лучших глав книги (“Вполголоса”) — та, где Поэт — Марина Цветаева, томимая жаждой острых ощущений, — и ее Муза — Софья Парнок — объясняются стихами.
Не утверждаю, что Корин в трактовке щекотливой темы полностью независим от ширпотребной моды, все еще падкой на нетрадиционные страсти. Цитируя, к примеру, письмо Чехова, в котором тот сообщает Суворину — в Москве, мол, вдобавок к хорошей погоде нет ни холеры, ни лесбийской любви, он сравнивает “простодушного” Антона Павловича с пресловутой советской дамой. Той самой, что на заре перестройки ляпнула по ТВ: дескать, у нас, в СССР, не в пример гнилому Западу, “секса нет”. Сравнение,
