В другой раз мы приехали сюда с Аркой, в самый что ни на есть романтический, конфетно- букетный период. Сорвались на выходные. Остановились на выселках, у старого бородатого финна, давно осевшего в России. Финн правильно и хорошо говорил по-русски. До тех пор, пока дело не доходило до мата, который он употреблял не к месту. И тогда становилось очевидным, что русского он, шпион, не понимает, берет от слов одну оболочку и делает вид, будто бы так и надо.
Всю ночь в “Красной стреле” я пел Арке про Рембрандта и его портреты, на которых схвачена суть человека. Удивительно, но посмотришь на такое лицо — и сразу все понятно. Знание это сложно выразить в словах и формулах, но остается ощущение, что если бы довелось встретиться, вы могли бы понять друг друга. По крайней мере ты его…
Стоял февраль, с Финского залива дули злые ветры. Мы забрались на смотровую площадку Исаакиевского собора. Из динамиков транслировали в непрерывном режиме Первый концерт Чайковского, первую его часть. Рябые ангелы всматривались в город пустыми глазницами.
Мы так продрогли на этом верху, пока фотографировались, пока разглядывали дворцы и заводские трубы, что, спустившись, немедленно вдарили по горячему глинтвейну, а потом вдарили еще и еще. Ночь растянулась, вместив массу событий — поход в клуб, танцы, водку с лимоном, возвращение под утро обратно на выселки.
Пока я спал, Арка и старый финн разговаривали на кухне, готовили завтрак. Пока я приходил в себя, собирался, настраиваясь на встречу с прекрасным, у Арки начались месячные. Она держалась за низ живота, прекрасное лицо ее побледнело. У нас всегда так: только соберемся на охоту…
Эрмитаж отменился. Вместо этого мы стали смотреть фильм, купленный накануне в метро. На мониторе этого самого лептопа, который я использую и сейчас.
Видимо, тамада организаторскими усилиями сдерживал гостей гуровской церемонии, поступая с нами как с детьми — чем бы дитя ни тешилось, главное, чтобы выпивало и закусывало, не отвлекаясь на шутки и прибаутки. Уже и Эдуард Хиль отпел репертуар, а все не темнело и не темнело: белые ночи, однако. Уже и цыгане, облюбовавшие столик у входа в Розовый павильон, напились горькой в компании с отпевшим Хилем, а гости все никак не угомонятся.
По краям дорожек расставляют подсвечники, служки ходят с лучинами, разжигают огонь. Еще не стемнело, а уже разжигают. Становится прохладнее, или это температура моя поднимается?
Я вернусь в гостиницу в лихорадке. Укутаюсь с головой в одеяло из слоеного теста — завтра встречать отца на вокзале. С его докторской, потянувшей на полтора десятка кг. Мгновенно засыпаю и мгновенно просыпаюсь утром, разбитый, солнце светит вовсю, температура воздуха за окном и моя собственная температура играют в догонялки. Никто из водителей не знает, где находится Ладожский вокзал, новый для Питера пункт приема приезжих. Повезло только с третьей-четвертой машиной.
Ехали окольно, по промзоне — как в Челябе побывал, ну и город, “перепады давления” разительные, вот уж точно Питер — город контрастов. Приезжаем к самому прибытию. Странное место, вокзал, встроенный в какую-то теснину, загороженный ларьками, а внутри — хай-тек, бессмысленный и беспощадный.
Отца встречает Владимир Ильич, большой, смешливый дядька, с которым отец учился в мединституте. С тех пор они не виделись. В машине у тезки Ленина жарко. Отец тревожно щупает мне лоб. Ему не привыкать меня лечить: я рос студенческим, болезненным ребенком. К тому же плохо ел. Когда меня привозили к бабушке на Украину, та поражалась моей прозрачности и начинала срочно откармливать. Я этого не помню, слишком мал был. Помню только нашу последнюю поездку в Тульчин, когда бабушка уже умерла и мы ехали продавать дом.
С этой поездки в Тульчин, собственно говоря, и началась моя любовь к изобразительному искусству. Когда мы приехали в опустевший дом, отцу было явно не до меня.
Мы вошли в его комнату, он протянул мне деревянную коробку с открытками. Длинную такую, похожую на ящичек для каталожных карточек в библиотеке. Только вместо карточек в нем стояли открытки с репродукциями картин. Вот я с ними и заигрался, захватив потом с собой на Урал.
Бабушкин дом стоял во дворе с множеством фруктовых деревьев. Яблони и груши-переростки, возле нашего дома осыпалась шелковица. Двор был автономным — заходишь с улицы и попадаешь на отдельную небольшую площадку с домами, окруженными заборами и садами.
Меня очень волновал пространственный парадокс — почему наши соседи уходят через одни ворота, а возвращаются через другие? Видимо, где-то была еще одна, невидимая глазу, калитка, лаз в частоколе, но я про него не знал. Не знал и удивлялся.
Однажды отец поднял меня рано. Солнце только-только всходило, но уже слепило и жарило. Мы долго шли в гору, я молчал, так как не выспался, отец — потому что думал о своем. Высоко на холме начиналось старинное еврейское кладбище — сотни странных, вставших на дыбы камней, испещренных надписями, точно оспой, покосившихся оградок. Где-то тут лежала моя бабушка…
Я помню, как она умерла. Точнее, как мы получили телеграмму о смерти. Как папа заплакал и ушел в комнату, которую сам построил и в которой я был зачат. Единственный раз в жизни я видел его слезы. Следом за почтальоном зашла двоюродная сестра Люба, с пачкой фотографий — недавно родилась моя младшая сестра Лена, и родители торопились отправить на Украину фотографии новорожденной, порадовать стариков.
— Понимаешь, Люба, — сказала тогда мама, — фотографии больше не понадобятся…
