Шла от метро “Чеховская” вверх к Тверской, город переливается цветными огнями, казино “Шангри-ла” фонтанирует электричеством в любое время суток, слева стеклянные балкончики кафе “Гараж” — сидя на высоких стульях, там курят и пьют кофе горожане, смотрят на таких же, как они сами, проходящих внизу. Только женщины из тех, что ужинают в том кафе, не носят ни шерстяных платков, ни прохудившихся пальто.
Я напевала под нос “Пять минут, пять минут — помиритесь те, кто в ссоре”. Как ни странно, голос звучал хорошо: низко и густо, ёмче и крупнее, чем обычно. Напевала не вслух, с закрытым ртом, и резонанс пронизывал тело, казалось, целиком: в голове и в животе отдавалась грустноватая мелодия. “Вот сидит паренек, без пяти минут он мастер...”
Цветной киоск “Союзпечати”, и взгляд спотыкается о фигуру человека, что лежит на асфальте. В нос шибает резкий запах. Лицо прикрыто полой куртки, а над ним нависает в сером облачении милиционер, который говорит по рации, в усы. “Мертвый”, — мелькает, привнося недовольство, тень мысли, и я иду дальше: “Но ведь пять минут не много — хороша его дорога”.
Шагов через десять спохватываюсь: только что видела мертвого. В Москве смерть неявна. Разве что несчастная смерть — ну не успела и не спряталась. И похорон тут не увидишь, если, конечно, похороны — это не культурная акция или пиар.
“Но бывает, что минута все решает очень круто, все решает — раз и навсегда...”
Как-то напала на случайную ссылку. Девушка перечисляла свои пристрастия шумным разноцветным текстом на личной страничке, напоминающей, как и все такие странички, разукрашенный фломастерами альбом. “Я очень люблю готическую музыку, особенно в современной обработке”.
Тут были фотографии однокашников. “У нас на курсе встречаются очень интересные личности!” Заканчивалось все несколько неожиданным, но обнадеживающим сообщением:
“
Немного о моем избраннике: Вы не поверите, но Мы познакомились в Интернете, в преферанс-клубе”.
В качестве описания она приводила перечни брендов. Что ж, вполне понятно. В конце концов, что, как не бренды, характеризует человека? Он держал свою контору ритуальных услуг. И замышлял “открыть цветочный магазин”. Жених, который занимается гробами — и мечтает, то есть ей говорит, что мечтает, продавать цветы…
Где ты, мой жених-гробовщик? Я проворонила жениха-гробовщика.
Время от времени кого-то озаряет: “Надо ехать отсюда”. Бежать. В степь, в провинцию, в пустыню. В тмутаракань. В Тимирязевский парк, жить в землянке.
— Ты напиши бабушке в Братск, — говорил Веников. — Напиши, и поедем...
— А пить будем?
— А то. Дважды в неделю. Или трижды.
Мы сидели на деревянных скамейках станции метро “Новокузнецкая”. Выпили вина в кафе, а у входа Веников сказал: “Ну как, по бутылочке пивчанского?” — “Я пас”. — “Ну, тогда я, можно? Слушай, одолжи пятерку?..” Я одалживаю: лезу в кошелек и достаю ровненькую, лежащую бок о бок со своими собратьями пятидесятирублевую бумажку. Он покупает бутылку третьей “Балтики” — о, гадость, о, студенческие воспоминания — и склеившихся бывших кальмаров. В пакетике. Мы спускаемся.
Веникову тридцать пять, что ли. Может, чуть меньше. Проплешинка, мокрый рот, полный как будто почерневших зубов. Дешевое вино красит их в фиолетовый. Змеиный зеленый взгляд остановившихся глаз.
— А что мы в Братске будем делать, Семен?
— Как что. Ты учительницей пойдешь, я — дворником. Представляешь, все газеты в Москве сообщат, Максимушкин вон первым тиснет: Зуева и Веников уехали в Братск, пишут гениальные произведения.
— Семен, ну ты вообще! — Я то и дело отхлебываю из бутылки, которой только что касался мокрый рот Веникова.
— А что? Ты посмотри вокруг — тут же все мертво. Что нас ждет в этой Москве-то? — И даже с некоторым пафосом провозглашает: — Нам не будет здесь жизни!
