Да вальсик неприличный
Не отогнать никак.
И тошен, и отраден
Назойливый рожок…
Что пригоршнею градин,
Он сердце мне обжег.
Невзрачное похмелье…
Да разве он про то?
Какое-то веселье
Поет он “тро-то-то”.
Поет, поет, вздыхает,
Фальшивит, чуть дыша.
Про что поет, не знает…
Не знай и ты, душа!
(1915)
Жутковатые стихи, вызывающие сердцебиение. Интересно, знал ли их Мандельштам (“Жил Александр Герцевич…”)?
Лермонтовская молитва становится не лекарством, очищающим внутренности говорящего, а неким извне приходящим зовом, от которого субъект попадает в зависимость (хотя зависимость не очевидна, как все в этом стихотворении — не договорено).
Начинается как будто спокойно, издалека, но мотив — заигранный.
Сначала душевная неразбериха — странно — но уже качество — тлетворно.
Опасности нет, только лень, душевная усталость или просто неактивность. Противник, или лучше — соблазнитель, кажется слабым, бесхитростным — ему можно смотреть в глаза, болтать, выпивать.
Пустяк оборачивается пошлостью, неотвязчивым состоянием. Ритм вроде ровный, нарастания не заметно, но сама протяженность звука становится его темой, растлевающей пустотой.
Он уже тошен, но уже и отраден, от него получаешь удовольствие. Только обжег, но попал в сердце.
Тема не определена, она останется загадкой, но она явно не про похмелье/веселье: тро-то-то звучит придурковато.
Последняя строфа опрокидывает сюжет вовнутрь субъекта, говорит как бы душа, а фальшивит что-то еще, принадлежащее говорящему.
Стихотворение оказывается очень странным, сюжетно спутанным. Может быть, речь идет о случайной связи, может быть, это какая-то болезнь духа, может быть — нечто иное.
Слов лермонтовской “молитвы чудной” мы не знаем (описано только состояние), это остается секретом, некой религиозной тайной молящегося. Здесь то же, какой-то потаенный дискомфорт, просто мотивчик — поет валторна.
Велимир Хлебников
