шуры-муры” принадлежат прошлому, но это прошлое не хочет стареть, оно как бы, наоборот, молодеет, превращаясь в наивного ребенка, не знающего настоящего: “татуированные небеса”, нависшие и больные. Даже непонятно, откуда все это взялось: истерика, одиночество. Эти слова вроде не из любовного лексикона, они как бы навязаны романтической меланхолической культурой. И вдруг замечаешь, что все ненастно, все о чем-то неправильном, как жалоба, как псалом.
* *
*
...Взглянув на белый хрящ...
А. Фет.
Смотри — стада купальщиц,
Спугнешь их, тсс…
Нет, нет, левей и дальше,
Отвесно вниз,
Под негою обрыва
Заволновался? — Звук
Понуро-сиротливо
Несет испуг.
И на сердце истома:
— Ну, отчего? Не так…
Подвешен невесомо
Воды гамак.
Косая рябь плетенья
Волокон волн
Раскачивает тени.
— Ты хрящ узнал? Нет, ствол
С закрытой мальвой смутной.
— А знаешь, здесь
Намек на смерть как будто…
Умрешь не весь.
(Из книги стихов “Змей”, 1998)
Волевой, откровенный, приводящий в движение жест — смотри. Это и твердо, и интимно, и широко — сразу разворачивается пространство. Купальщицы введены в эротический контекст, их испуг чреват разочарованием — звук нежного приказа — тсс.
Это замирание перед удовольствием, которое еще как будто грезится, его положение не узнано — левей и дальше. Обрыв накренился над плотью “стада”.
Волнение возникает из этого самого дискурса — ожидания коитальной радости, звук ловит эту дрожь и обнажает щербинку в душе героя — его неприкаянность, какую-то невозможность идиллического (ведь пейзаж идиллический) счастья.
