Осторожность у А. И. переходила в страх. Так, во время передачи в ее квартире кому-то «Доктора Живаго» (начало 80-х годов) при попытке назвать роман она молча показала на стены, имеющие уши, заметив: «Хотя я и не думаю, что сейчас за это преследуют». Потом этот жест не раз повторялся при самых невинных разговорах. И в то же время могла, увидев на улице овчарку, громко сказать: «Вот такие собаки нас охраняли! Они бегали вокруг зоны, так что зеки видели окружающий мир через их живую изгородь».
Замятин писал в одном из рассказов , что сны — это единственный мир, где люди свободны. В случае А. И. Цветаевой он ошибся. Ее мучили кошмары. То ее преследуют, то не может выбраться из лабиринта, то остров с крошечным окошечком, но сидящая там женщина ответа не дает. В одном таком сне она попросила помочь какого-то военного, представившись членом СП. Он взглянул на нее (смесь любопытства и сожаления) и ответил: абсолютно ничего нельзя сделать. «Зачем я сказала так, — подумала А. И., — теперь меня, совершенно ясно, не выпустят отсюда». Она добавила, что утром не было облегчения, как обычно бывает, когда понимаешь, что это лишь сон. На вопрос моей мамы: «Это воспоминания лагеря?» — ответила: «Без условно»45.
Очевидно, между ними довольно быстро установилось доверие, что позволило маме задать первые вопросы о Солженицыне уже через месяц после их с А. И. знакомства в апреле 1982 года. Возможно, присущим Анастасии Ивановне чувством всепрощения, в том числе и по отношению к палачам, можно объяснить ее несправедливые слова об опальном писателе: «Он все злится, а я вот — нет». Тут же спохватилась, что так сказала. Позже мы узнали, что она не любит, когда кто-то кого-то осуждает; говорит тогда: «У каждого свои грехи, и пусть они отвечают за эти грехи, а мы будем каяться в своих».
Однажды она рассказала, как, не подписав никаких «признаний» после трех с половиной месяцев тюремного заключения, удивила утомленного следователя предложением: «А вы попробуйте физическое воздействие или посадите в камеру с людьми, так „обработанными”, я тогда узнбаю, что я могу вынести», и неожиданно, уже обращаясь к нам, завершила: «Вот почему я не читаю Солженицына, хотя мне интересно было бы прочесть, — ведь могут захватить и задать вопрос, откуда это получено». Речь шла о произведениях Солженицына, опубликованных тогда за рубежом: «В круге первом», «Август Четырнадцатого», «Архипелаг ГУЛАГ». «А „Один день Ивана Денисовича”?» Анастасия Ивановна вздохнула: «Что „Один день”. Там сказано: сон, а главное <в тюрьме> происходит ночью. Вдруг входят: „Иванов!!” Иванов вскакивает, называет свое ИО. „С вещами <то есть на этап>”. А потом, Иван Денисович и до лагеря занимался физическим трудом. А другие? Например, профессор-египтолог жаловался, что народ <в лагере> не воспринимает искусства, историю: „Уж я пытался популярно объяснить — им это неинтересно”. Или немецкий барон, который рылся на помойке, выискивал картофельные очистки, отваривал их и ел». Из дальнейшего ее рассказа о лагерном быте мы узнали, что, как и Иван Денисович, она подрабатывала в лагере поделками.
Самого Солженицына она не видела, но в сентябре 1992 года в Переделкине, куда она ездила вместе со своим многолетним другом поэтессой Е. Ф. Куниной, мы вдруг услышали от нее: «Женя, где меня познакомили с женой Солженицына? Она мне показала фотографию четырех сыновей и старика мужа; он лохматый, с бородой. Я себе его представляла таким европейцем, а он как мужик из Древней Руси». Позже выяснилось, что встреча А. И. с Н. Д. Солженицыной состоялась в Доме-музее Марины Цветаевой (Борисо глебский переулок) во время его освящения 20 июля 1992 года. В записи об этом, сделанной А. И.46, их беседе отведен один абзац, где так передано впечатление о Наталье Дмитриевне: «Красивое мужественное лицо, умный взгляд. „Хорошая была ему подруга!” — подумала я».
Как-то я ей сказал, что Солженицын при высылке, по рассказам, не желая ни за что покидать Родину, отбивался руками и ногами от тех, кто волок его к самолету. Будучи человеком дюжим, он, вероятно, наставил немало синяков, а чекисты на сей раз были бессильны, учитывая приказ свыше: ни одной царапины у высылаемого не должно быть. А. И. улыбнулась: «Очень правильно он это делал!» Раз она заметила: «Я даже должна быть благодарна за то, что меня арестовали: я много увидела совершенно по ту сторону ущелья». Эта ее фраза перекликается со словами Солженицына «БЛАГОСЛОВЕНИЕ ТЕБЕ, ТЮРЬМА, что ты была в моей жизни!»47.
В сентябре 1986 года я прочитал Анастасии Ивановне наизусть главу «Адам и Ева» из романа В. Е. Максимова «Карантин». Мне очень нравилась эта вещь. Отдельные главы из этого романа передавала в 1974 году «Немецкая волна». Их можно было даже записать, а «Адама и Еву» я запомнил. Я надеялся, что это проникнутое религиозным чувством произведение ей понравится, и хотел знать ее отзыв. «Вам нравится, Анастасия Ивановна?» — «Нравится. Хорошо написано». Я назвал автора и спросил ее мнение о стиле. Она ответила: «Стиль писателя, который через женщину это хочет сказать, и это не очень похоже». — «Мужской стиль?» — спросила моя мама. «Тут чувствуется не столько мужской стиль, сколько творческий подход к этому материалу. А он давно умер?» (глава «Адам и Ева» стилизована под прозу начала ХХ века, что, возможно, объясняет этот вопрос А. И.). Я сказал то немногое, что знал о нем: пятиклассником ушел из пролетарской семьи, попал в шайку уголовников, скитаясь по лагерям, сменил даже фамилию-имя-отчество (изначально — Лев Алексеевич Самсонов). «Где он сейчас?» — спросила она. «Во Франции. Исключен из Союза писателей, уехал из СССР в 1974 году, позже лишенсоветского гражданства». — «Франция — это хорошая страна, там по ощущению всегда чувствуешь себя свободной. Италия —как у нас — там дуче, такое чувство, что тоже (показала рукой) над тобой висит». Вероятно, ей вспомнились итальянские впечатления времен поездки к Горькому. Я не отставал: «А как вот женщина подана писателем-мужчиной?» — «Максимально хорошо сделано это, тут никакой неувязки нет». На следующий день я возобновил разговор о Максимове. Мне казались несочетаемыми ее суждения: 1) «Стиль писателя, который через женщину это хочет сказать, и это не очень похоже». 2) «Максимально хорошо сделано это, тут никакой неувязки нет». Когда я спросил об этом, она высказала следующие критические замечания: «Так женщина не может сказать; неудачно. Простая женщина так никогда не скажет. Это все пишет писатель. Тут полная неувязка». Я с огорчением спросил: «Но вам же нравилось?» — «Мне и сейчас нравится. Мне нравятся эти выражения (процитировала по памяти): „Священные развалины дымились под ним, страна кабаков и пророков с надеждой обращала к нему пустые глазницы поверженных храмов… Хорошие люди везде есть, даже, знаете, там, у них”. Если так хочешь выражать эти вещи, то выражай через автора. Это не ее стиль; это все он берет из своих карманов».
Позже, когда я прочитал ее «Amor» и максимовский «Карантин», мне эти произведения показались несколько схожими: в том и другом были вставные главы; в книге Максимова это была романтическая история любви А. В. Колчака («Адам и Ева»); «Amor» описывает высокодуховное влечение главной героини Ники к заключенному48. С возможностью такого сопоставления согласился в разговоре со мной редактор журнального варианта романа «Amor» А. М. Кузнецов. Теперь мне кажется, что критическая оценка этой главы отвечала ее словам: «Жизнь я ставлю выше литературы!»49
