Небо тусклое с отсветом странным —
Мировая туманная боль —
О, позволь мне быть так же туманным
И тебя не любить мне позволь2.
Мне так близки эти строки, как будто я их сам написал. Я ничего не хотел бы здесь изменить. Именно так отстраниться. Но я очень неодинаков. У меня много настроений. Но мое основное — это. Мне очень близко то, что в “Провинциальных записках”. Я их снова перечитал. Это именно так, как я часто чувствую: я хочу тоже “стука в дверь”, а не “со ступеньки на ступеньку”. Но мы, может быть, всего лишь “русские мальчики”. А в жизни, для Бога, для мира, нужно иное. Мы хотим максимального (я хочу полной гармонии, например, “совершенного совершенства”). Мы, так сказать, большевики. Куда больше тех большевиков. Но кто знает, каков Бог, какова участь мира и что надо делать, если хочешь делать. Я все думаю, что Вы правы о большевиках. Хочется так думать. Иначе ведь очень трудно, все-таки. “Мир” теперь, пожалуй, — они. Но кто знает. У меня мало веры, ее не хватает ни для чего. Я как Гуськов в повести Варшавского (“Уединение и праздность”) — с детства еще был близок к тому, чтобы “понять”, и никогда (хотя на Гуськова я все-таки не похож) понять не мог.
Какой все же плохой суррогат разговора — эта переписка. Я тоже хотел бы встретиться с Вами, я не могу выписаться так, как хочу, но это придется отложить до весны. Я не могу раньше, не сердитесь на меня.
Вспомнив о Гуськове, я вспомнил о монстрах. Я тоже люблю “выхолощенных” — Иванова. Вы правы о его и Адамовича стихах отчасти, хотя — не везде там поэзия. А о Белоцветове — неправы: он монстр, конечно, хотя и в другом роде, и превращает себя в “духовную машину”3, верно. Но у него есть в стихах хоть отдаленно душа поэзии, а у тех иногда только ее прекрасное тело (я это написал без иронии, хотя выражение смешное). Я, кстати, тоже, как это и заметно, монстр (это без похвальбы). Монстр и сноб ведь и Мережковский, в особенности сноб. Один лишь Розанов был не снобом, а монстром (и человеком) — поэтому и назван “явлением”. Все снобы — или Шмелевы, или Куприны, — почти или совсем не интересные.
Вышло, что я интересен. Простите.
Как относился, или отнесся бы, Розанов к “Песням Билитис”4? Я их недавно перечитывал. Вот не способен на “ее” (делаю поправку на мистификацию) пыл, а напрасно. Напишите мне, пожалуйста. Простите еще раз мою неаккуратность. Будьте здоровы. Жму крепко Вашу руку. Пришлите карточку. Ваш Игорь Чиннов.
<На полях:> Антропософские писания мне тоже кажутся надувными, до- нельзя упрощенными. Все. И смехотворно старомодными: так писали еще до розенкрейцеров. Но, может быть, это лишь неудачная форма, неловкость выражений, может быть, это невыразимо. Может быть, мы просто привыкли к научной терминологии, к нашей культуре, и антропософская старинка нам забавна.
Прочел Тургенева (впервые! Поверьте.) “Новь” и “Дым”. Оказалось, что плохо. Небрежно и снисходительно.
Как Вы к советской литературе? Люблю “Зависть”. И есть что-то во “Время, вперед”5 — мощно, но однообразно.
1Последняя строфа стихотворения О. Мандельштама “Раковина” (“Быть может, я тебе не нужен…”): “И хрупкой раковины стены, / Как нежилого сердца дом, / Наполнишь шепотами пены, / Туманом, ветром и дождем...” (1911).
2Последняя строфа стихотворения О. Мандельштама: “Воздух пасмурный влажен и гулок…”. Цитируется с незначительными разночтениями.
3 Н. Н. Белоцветов увлекался антропософией.
4Книга стихов о лесбийской любви “Песни Билитис” (как предполагают, мистификации французского декадента Пьера Луиса) вышла в Париже в 1895 г. В книге Луис поместил биографию Билитис, где сообщается, что гетера Билитис родилась в VI в. до н. э. и жила на острове Лесбос. В русском переводе книга вышла в Берлине в 1922 г.
5“Зависть” (1927) — повесть Ю. Олеши; “Время, вперед!” (1932) — роман В. Ка таева.
1935 <без даты>
Дорогой Юрий Павлович,
