— Смеешься?! Кто ж мне его даст?! Дом вскрыли! Велика важность! Сколько их каждый день вскрывают!
Я обвел взглядом комнату. Пирожки, румянец, пыльный фикус, дремавший в кадке. И понял, что все бесполезно. Скомкал недописанное заявление, швырнул его в угол и вышел, хлопнув дверью. Меня душило бешенство. Я знал, что ничего не смогу изменить.
На крыльце меня поджидал Черенок. Я сразу его узнал. Хотя и представлял совсем иначе. Это был низкорослый, плюгавый человечишка с серым лицом и невыразительными маленькими глазками. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы спортивных штанов, и покачивался с пятки на носок.
— Чё, земеля, чаи с сержантом гонял? — бесцветно поинтересовался Черенок и ухмыльнулся одной половиной рта.
Мне стало нехорошо. Однажды в детстве меня столкнули в раскуроченную вандалами могилу. Тогда было такое поветрие. Кто-то выкапывал и взламывал старые гробы в поисках драгоценностей. Мы с мальчишками бегали на кладбище — смотреть.
Я упал и вляпался руками прямо в какую-то измазанную глиной ветошь. В лицо дохнуло гнилью и холодом. Я не смог даже закричать. Все живое во мне тоскливо содрогнулось и в бессознательном ужасе вывернулось наизнанку, силясь освободиться от мертвечины, уцелеть.
То же самое я испытал и теперь. Черенок монотонно раскачивался и бессмысленно повторял тошнотворное слово “земеля”. Больше ничего. Я быстро спустился с крыльца. И почти побежал по безлюдной улице. За спиной кто-то залаял. Это смеялся Черенок. Мне было наплевать. Справедливость, унижение, достоинство — этих слов я в ту минуту не знал.
Хотелось одного: поскорее оказаться у себя в доме и запереть дверь на засов. Мелькнула даже мысль все бросить и вернуться прямиком в Москву. Я закурил, и паника немного утихла. Смеркалось. Идти пешком было неразумно. Автобус, который проезжал поворот на Рай, отправлялся через полчаса.
Я зашел на почту и заказал три минуты со Смоленском. Зная разговорчивость сестер, я опасался, что не уложусь. А денег было в обрез. Трубку взяла Тома. Выслушала меня. И не задала ни одного вопроса.
— Ничего, — с фальшивой бодростью заключил я, — кровать уступлю вам свою. А со всем остальным тоже как-нибудь разберемся!
— Я, наверное, больше не приеду, — тускло произнесла Тома.
— А?.. — начал я, но в ту же секунду все понял и осекся.
— Да, — подтвердила Тома. — Люся умерла.
Я промолчал. Тома положила трубку.
После моего побега в Грязево тетя Мотя опять перестала со мной разговаривать. Задули обманчивые весенние ветра. Я уходил в поля, вставал на оттаявший пригорок и смотрел на столбы света, упиравшиеся в прорехи облаков. Порой солнце проглядывало прямо над моей головой, и я оказывался внутри луча. И мне казалось, что между мной и далеким невидимым небом возникла мгновенная нерушимая связь. Но облака стягивались, луч ломался, и я оставался один на отчужденной промозглой земле.
Иногда я произносил вслух какое-нибудь слово. Просто чтобы вспомнить свой голос. Губы двигались неуверенно и неохотно. От карты отвалился уже весь Урал. По ночам за окнами что-то вздыхало, шлепало, бормотало.
Одной такой беспокойной ночью со столбов исчезли все провода. Свет в Раю погас. Провода были срезаны до самого шоссе. Я даже не пошел в Грязево разбираться. Я знал, что ради одной старухи никто не будет тянуть к нам новую линию передач.
Тетя Мотя извлекла из своих запасов десяток парафиновых свеч. Молча отделила мне половину. Мы стали ложиться в сумерках, а вставать на рассвете. “Зачем я здесь? Что я здесь делаю?” — все чаще думал я.
Оставаясь в Раю, я знал, что поступаю правильно. Что так надо. И был спокоен. Но чувство точного попадания в судьбу дало течь после столкновения с Черенком, а к весне окончательно меня оставило. И я опять, как это не раз бывало в городе, перестал понимать, каких действий требует от меня жизнь. Я тосковал, зарастал щетиной и до полудня не мог заставить себя вылезти из-под старых тулупов, под которыми спал.
Как-то днем, угрюмо корябая куцым веником пол, я услышал за окнами веселые голоса. Среди них особенно выделялся звонкий девичий. Осторожно и подозрительно выглянул наружу. Посреди Рая, озираясь и пересмеиваясь, стояли два пацана в высоких ботинках и одна девчонка в лихо повязанной красной косынке. Я почувствовал себя человеком, который после года на необитаемом острове увидел корабль.
