Галерея. Вход через кухню. Кот лежит в отупенье.
Кнопкой пришпилен католический образок:
Христос в терновом венце.
Жена-полячка ведет меня к мужу-еврею.
Ефим! Доктор пришел! А ну — покажись!
Не понимает. Я сама его подмываю и брею.
А он хоть бы что-то сделал мне за прошлую жизнь!
Конволюты и пузырьки на газете, на табурете.
В газете — портрет, и лицо на этом портрете
возвращает лет на тридцать назад, в такие места,
где все были дети, а вождь был один на свете,
но в кухне уже висела иконка с ликом Христа.
Наверное, текст молитвы на польском, на обороте
образка тридцатых годов не разобрать и в очках.
Сколько вам заплатить? Мне сказали, что вы не берете…
Перламутр-катаракта застыла под лампой в зрачках.
Я гляжу на белый конверт с покойной почтовой маркой
ненавистной страны, от которой не убежать.
Спускаюсь во двор. Прохожу под облезлой аркой.
У ворот целуется парочка. Я не буду мешать…
Маленькая баллада
Его задержала служба береговой охраны
ночью на Ланжероне, обкурившегося травой,
с беспутною голой Ганькой. Он зализывал раны
(письмо в институт, исключение) в беспросветной пивной.
Под пластиковыми столами водку лили в стаканы,
дым стоял коромыслом. Он смеялся и тряс головой.
Последовал скорый призыв. В мечтах он был отличник
боевой подготовки с полоскою вдоль погон,
т. е. — старшина. Или, может быть, пограничник,
ходил с овчаркой по пляжу, ловил таких же, как он.
А пока он пил ежедневно. И доказывал Гане,
