А то они с отцом червяков наковыряют, удочки в руки — и айда на тамошнее озерцо. Я, как положено, за ними след в след. Наймут лодочку, и вот вам солнышко, и водичка о борт хлюп-хлюп, и ветерок тихонько шелестит осокой. Сидят спинами друг к дружке: уставший от неутихающих боев старый генерал и его не очень-то счастливая дочурка. И растворяются в благолепии и любви все порожденные днями отчаяния неурядицы и обоюдные претензии. Спросите, а какой мой-то тут, кроме прогулки, профит? Ответит Маринкин дневничок.
Я думаю, что в эти часы мы были почти счастливы. Окуни и лини шли на обед. Кот Вася лакомился лещами…
Или вот Иваныч с Маринкой, касаясь головами, крутят колесико настройки видавшего виды радиоприемника. Сквозь Геббельсово карканье просачиваются-таки последние лондонские сводки. Вняв Лондону, отец и дочь обращаются к висящей на стене утыканной флажками ландкарте. Ага, флажки заметно продвинулись к границам обреченного “тысячелетнего” Рейха.
И вот уж на столе пузатая колбочка с разбавленным спиртом (подарок местного аптекаря). Картошки в мундире, сочные кругляшки нарезанной луковки да соль в кофейной чашечке с отбитой ручкой. Я впрыгиваю на табурет, и вот нас уже трое. Иваныч раздевает горячую картофелину, не в силах унять ликование, опускает голову, прячет влажные глаза. Нынче не важно, что атакующие сумасшедшего Гитлера солдаты кричат: “За Сталина!” Там разберемся! И я, глядя на счастливых сотрапезников, не могу унять непонятной слезы. Мне ужасно хочется выпить.
Война закончилась. Бошей не стало. Они не бежали, а как-то непонятно исчезли, словно капли дождя в иссушенной зноем земле. Читаем Маринкин дневник:
Родители с котом Васей выехали из Мимизана на грузовичке капитана Латкина.
Несчастья, похоже, умаялись нас преследовать. Жизнь сделалась пристойной. Но так устроено: достигнув области желанного покоя и довольства, мы вдруг видим невидимый в страданиях наш трубный день.
Как дела у маленького Мишутки и старого Васи? Мы обнимаем всех троих.
Как себя чувствует наш старенький Вася?
Это письма Ксении Васильны Маринке. Меня бесконечно трогает и одновременно терзает это внимание к моей персоне. Да ведь незадолго до этих приветов стряслось для меня непоправимое. В биографической об Иваныче книге сообщено: “21 ноября 1945 года Деникины, доверив дочери старого кота Васю, уехали в Дьепп. Они хотели провести три или четыре дня в Лондоне, а затем сесть на корабль, отбывающий в Соединенные Штаты”.
Без меня! Нет слов, я обожаю Маринку. Чувствую, судари мои, вас несколько шокирует моя бесцеремонность в упоминаниях о Марине Антоновне. Но вы должны уразуметь — она мне так дорога, так бесценна, ну… она мне вроде любимой дочери.
Но как же Иваныч-то? Как он мог? Как это могло статься? Не сотвори себе кумира! Почему? Я был счастлив, молясь на мое божество. И вот я оставлен за ненадобностью. Я ослеп, оглох, отказался от еды, только воду лакал. И никакие передаваемые мне Маринкой приветы не могли меня воскресить.
Ну ладно, нужно иметь совесть! Иван Яковлевич, я испытываю твое долготерпение. Повремени чуток, я быстренько доскажу. Не хочется обижать господ, через тебя мне внимающих.
Вновь отношусь к книге…
7 августа 1947 года Марина Антоновна (сын гостил у ее бретонских друзей) ушла на работу как обычно. Стояла летняя жара, и она оставила окно открытым. Подоконник был так высок, что старый кот Вася не мог на него запрыгнуть. Вечером, однако, дочь генерала не обнаружила кота. Никто не приходил в ее отсутствие. Для животного был один лишь путь — окно. Марина Антоновна спустилась вниз, опросила трех консьержек, никто ничего не мог сказать. Без всякой надежды она спустилась в подвал и стала звать Васю, но тщетно. На следующий день после полудня (Марина Антоновна была выходная) она услышала звонок в дверь. Верный белый воин капитан Латкин, слишком взволнованный, чтобы говорить, со слезами на глазах протянул дочери своего бывшего главкома телеграмму: “Оповести Марину, что отец умер. Ксения Деникина”.
Первая реакция осиротевшей дочери должна была удивить Латкина:
— Вася уже знал, что его хозяин умер! Вчера он… исчез!
Кота так и не нашли…
А вот простенькое объяснение моего исчезновения.
Да, 7 августа 1947 года я сидел взаперти. Как только мне стало ясно — мученическая жизнь моего кумира оборвалась, я понял: и моя жизнь окончена. Я глядел на незакрытое Мариною окно и готовился к прыжку. Я знал: этот прыжок будет самым главным прыжком в моей жизни. Моя цель — подоконник. Мне необходим подоконник. Я долго представлял себя на подоконнике. Я даже перестал ощущать себя на полу. Все во мне было устремлено туда, на белую плоскость нагретого солнцем
