подоконника. Попятившись, я уткнулся лбом в пол, замер и долго молчал. Затем, собрав всю волю в кулак, завизжал, разбежался и оттолкнулся от ковра. Неведомая сила подхватила меня, и, описав, как мне показалось, нескончаемую дугу, я шлепнулся на вожделенную плоскость. Ни разу в жизни я так красиво не прыгал.
Я отдышался, успокоился и наконец стал способен видеть окружающее. Мне был виден Версаль. Было жарко. Пели птицы. Наше жилище находилось в бывшем отеле. В этот отель во времена оны съезжалась знать со всей Франции, изо дня в день обитала здесь, чтобы однажды быть вызванной на аудиенцию к солнцеподобному королю. Я сидел на подоконнике, ждал аудиенции у Всевышнего и очень боялся наказания за совершаемый грех. Ну, нечего тянуть кота за хвост, решился я наконец и сполз с подоконника наружу…
Когда стал слышен чудовищный гул приближающейся тверди, я вдруг был с двух сторон кем-то подхвачен и, не долетев до земли, взмыл вверх. Меня держали под лапы два ангелочка: головки в золотых кудряшках, ушки розовенькие, ротики в малиновом варенье. Заложив вместе со мною иммельман, они пропели тоненькими голосками: “Ликуй, Василий! Тебя нашли безгрешным, и потому ты одарен вознесением весь целиком, с хвостом и усами!”
Ну, и наконец последнее, что я имею вам сообщить.
Москва 2005 года. Надо же, начало октября, а жарко, как в июле. Листва дерев скукожилась и не облетает. Редкий павший лист хрустит под ногой обывателя. Безветрие. Небо сине и пусто, еле-еле отыскал розовое облачко прямо над торжествами. Прибывший с русского кладбища Святого Владимира, что в Джексоне, штат Нью-Джерси, Иваныч и Ксения Васильевна, доставленная из Сен-Женевьев-де-Буа, встретились наконец в древнем Донском монастыре, чтобы никогда уже не расставаться. Какой мне смысл живописать это торжество, на то есть журналисты да телевизия со своими приспособлениями?..
Торжественная панихида. Под звуки военной музыки дефиле нарядных кадет, не совсем понимающих, кого это они провожают. Гвардия под знаменами и с карабинами у плеча. Старинные марши, дым из кадил, грохот военного салюта, венки, цветы, ризы и митры, черные, словно майские жуки, главноначальствующие, длинные, что те катафалки, их авто, полицейское оцепление, толпы народа у врат монастыря… Впрочем, все покажет кинохроника. А вот что она не покажет…
Вон там, слева от торжественных похорон, стоят незримые Иваныч и Васильна. За ними на почтительном расстоянии в новеньких мундирах и при орденах верные друзья — полковник Глотов и капитан Латкин. Щеки их мокры от слез. Иваныч не плачет, только, глядя в сторону, опустил голову. Васильна, прищурясь, все глядит на Маринку, а той, похоже, отказали ноги. И вот уж спасительное кресло доставлено, и она на него, как королева на трон, опустилась. Вдруг женщины из толпы потянулись к потрясенной Марине целовать ей руки. Они не Маринкины руки лобызали, а руки графини де Кьяпп. Дочь простолюдинов стала ее сиятельством, побродив по неисповедимым марьяжным путям, не очень-то для нее счастливым. Трудно жилось ее сиятельству: и бедствовала, и много работала, и детей хоронила… Да что там говорить!
И вот мы смотрим на нее и знаем то, что графине пока знать не дано. Скоро, в этом еще году, мы все соединимся, обнимемся, конечно, заплачем. А потом покинем эти пределы, где так тяжко жить, покинем беспределье, переполненное страданием и необъяснимой, высасывающей душу красотой, порождающей гибельную любовь к этой юдоли. Уму непостижимо, как можно любить гвозди, коими твой хвост приколачивают к доске! А тут только так. Или я ошибаюсь, а, Иван Яковлевич?
