— Эта зато больше. Больше войдет генералов.
— Ты остальных-то не бери. Если тaк только, березовых да красных — на пожарку завтра…
Витя почувствовал, как соскучился дед по жареным грибам.
— Возьму, дед, возьму. Все поместится.
— Пыхалку не бери. Ты ее об те года любил таскать на пожарку. Нy ее, к лешему. Безвкусная.
— Угу.
За окнами совсем стемнело. Наконец дед Никола решился:
— Зазнобу-то себе завел?
Витя кивнул.
— Чего ж… конечно. Мужик ты молодой, сам себе видный. И по хозяйству… надо.
Дед пожевал губами.
— Звать как ее?
— М-м-мария.
— Давай, Витя, выпьем за Марию…
— Тебе, дед, хватит.
— Ничего, маненечко. Ты, Витя, не стесняйся, об следующий год с ней вместе и приезжайте. Если живы будем.
Выпили за Марию, за “живы будем”. На фотографию Татьяны над дедовой кроватью Витя старался не смотреть.
В темноте дед долго ворочался в своем углу, охал, кашлял мокро, беспродыхно, и в низкой избе с наглухо закупоренными оконцами становилось совсем уж невмоготу.
Витя лежал тихо, маялся без сна, таращился в черный потолок и вдруг, сам не зная зачем, спросил:
— Дед, вот помрешь ты… когда тебя поминать? Есть Никола зимний, есть Никола летний. Ты — какой?
Дед перестал кашлять, затих. Наконец отозвался:
— Я — Никола грибной.
— Это когда же?
— Вот как встретишь в лесу первого об этот год генерала, тогда и поминай. И зимой, когда супец генеральский будешь нахлёбывать, тож поминай… Да ты погоди поминать-то, ёж-ты — поживу еще… маненько.
— Что-то я не слышал в церкви про Николу грибного.
— А ты его не в церкви, ты его в лесу ищи. Вот, скажем, увидишь ты сороку — рыжую, или генерала с полметра ростом, или еще чего… нетаковское, невиданное — это, значит, и есть Никола грибной.
— Так это леший, дед!
— Сам ты леший, парень. Леший — нечисть копытная, а это — Божье соизволение.
— А ты видел?
