Впрочем, кровепотребление еще впереди. Пока же идет борьба за свободу… Перед нами история четырех российских десятилетий, и кратко пересказанное нами начало — это еще лучшая их часть: дальше “освдвижение” ожесточится. Сменятся и действующие лица: порвет с освободителями Петр Струве, деликатный интеллигент Туган-Барановский уйдет в тень, и диктовать методы священной борьбы будут уже другие люди. Но об их портретах чуть ниже, а пока посмотрим в целом: что ставит сам мемуарист общественному движению в плюс, в актив? И что на основании книги может записать ему в актив читатель?
Восторженный романтический порыв к свободе? “Подземное революционное горение отражалось на жизни всех думающих людей: и тех, кто разжигал огонь, и тех, кто старался его потушить. Отблески этого огня отражались на всем <...>. Чтобы понять русскую действительность за последнее столетие, надо помнить об этом непрестанном, жгучем, неудержимом, мятежном беспокойстве. Оно нарастало, оно крепло, пока в 1917 г. не разразилось сокрушительной революцией, страшным историческим обвалом, который опрокинул жизнь сначала культурных классов, потом переломал весь склад жизни крестьян”.
Но справедливо ли сводить движение, а особенно кадетскую его часть, к революционному хмельному угару? Разве не было у кадетов программы развития, преобразования страны?
Была. И некоторые ее пункты, при абстрактно-умозрительном подходе к ним, представлялись бесспорно верными. И представляются такими сегодня. Разве не приходится и в новейших статьях о причинах смуты читать насчет насущной, роковым образом упущенной необходимости расчленения помещичьих земель? Что с того, что полезность этой процедуры авторитетными экономистами решительно отрицалась. Зато нравственно, справедливо! Необходимость воскрешения попранного имущественного равенства подчас возводится и в высокий, мистический христианский чин.
Но вот ушел из кадетской партии саратовский депутат Н. Н. Львов — деревенский житель, не понаслышке знающий и крупное, и крестьянское хозяйство. Ушел из-за аграрного вопроса. “Надо расширить и упорядочить переселение, а не сгонять с земли хороших хозяев, хотя бы они и были дворяне”. “„Вы превратили вопрос экономический в догматический. Для вас это часть неписанной оппозиционной программы, а для меня только одна из хозяйственных задач России”, — сказал Львов. <...> эта речь прозвучала как голос из другого мира”.
А вот еще один эпизод: в родовом имении Тырковых, в Вергеже, молодой член Думы Сакулин излагает крестьянам кадетскую аграрную программу. “Слушали они внимательно, изредка поддакивали, кивали головами, но вопросов не задавали. Послушали и ушли, ничем себя не проявив. <...> После речи Сакулина меня удивила мама. Она задумчиво сказала члену Думы:
— Вы хотите помещичьи земли передать мужикам. Но ведь мы, помещики, мужикам нужны. Дворянские гнезда — это гнезда культуры. Мы ближе к народу, чем горожане. Мужики от нас многому учатся. Нет, поместья надо сохранить.
Для такой твердой либералки, как мама, это были неожиданные речи. Сакулин был горожанин. Для него не было сомнения, что землю от помещиков надо отобрать. <...> Мама мягко, но твердо стояла на своем. Я ждала, что скажет брат Аркадий. Он только мельком бросил несколько иронических замечаний, но в них тоже сквозила неуверенность, что обезземеление дворянства принесет России пользу. Так бывший народоволец и шестидесятница, воззрения которых складывались под знаком служения народу, вдруг задумались: а что, если России нужны не только благополучные крестьяне, но и благополучные помещики?”
Но задумывались лишь те, кто знал реальность. Да еще и не боялся об этом заявить. А таких среди лидеров Партии народной свободы — не было. Они панически боялись друг друга. Собственной массы. Общества .
Замечателен в этом плане “столыпинский” эпизод кадетской жизни, он известен нам и по другим источникам: по воспоминаниям В. А. Маклакова и по “Красному Колесу”.
“Терпимость Маклакова сближала его с П. Б. Струве. Они оба находили, что пора народному представительству начать работать с правительством. С Милюковым они об этом не говорили, но Милюков подозревал, что в партии завелась какая-то ересь, и подозрительно следил за ними обоими. За Струве с достаточно явным недружелюбием, за Маклаковым мягче. Благодаря своему исключительному ораторскому таланту Маклаков был незаменимым украшением партии, был ей нужен, как в опере нужна примадонна. <...> А Струве был всего только беспокойный мыслитель. Милюков допускал, что говорить как Маклаков он не может, но считал, что думать он может не хуже Струве. И в этом очень сильно ошибался”.
Премьер Столыпин более народных избранников свободен в суждениях и поступках. А партию кадетов он ценит высоко, называет ее “мозгом страны” (кстати, не из непроизвольной ли полемики с премьер-министром родилось гениальное ленинское определение интеллигенции?). И вот Столыпин наладил с “мозгом” деловой контакт.
“Сначала Столыпин попытался подойти к оппозиционной печати. Он пригласил к себе редактора „Речи” И. В. Гессена, чтобы объяснить ему, что кадетская партия неправильно толкует намерения и цели правительства, которое хочет не уничтожить народное представительство, а сотрудничать с ним. Этот разговор ни к чему не привел. Тогда Столыпин затеял тайный роман с „черносотенными” кадетами, как сами себя прозвали кадеты, к которым он обратился. Их было четверо — С. Н. Булгаков, В. А. Маклаков, П. Б. Струве и М. В. Челноков”.
Роман не состоялся. “Милюков <...> смутно догадывался, что помимо его ведома что-то происходит, и зорко следил за четырьмя кадетами”. Глубокая конспирация “черносотенцам” не помогла, сведения об одной из их встреч со Столыпиным проникли в прессу. И началось… “На кадетском озере разыгралась буря. Визит почему-то сразу окрестили столыпинской чашкой чаю, хотя Столыпин их ни чаем, ни чем иным не угощал. Но даже мнимая чашка чаю вызвала у многих глубочайшее отвращение, точно это
