прямо восходила к единому Слову-Имени29. Но почти сразу поэта стало в первую очередь интересовать многообразие проявлений в мироздании “единого Духа”.
Неслышимый на слух,
невидимый на глаз,
бродил единый Дух,
преображавший нас.
Он зябликом в лесу
свистел на сто ладов,
да так, что на весу
сорваться был готов.
И тонкий-тонкий звук
терялся вдалеке,
и я — как всё вокруг —
висел на волоске.
В этих строках очень точно передано напряжение метафизической ситуации, в которой ощущение духовного единства — не только людей между собой, но и человека с природой — “висит на волоске”. При этом речь идет о волоске “звука” — звучащего ускользающего слова, которое в предыдущем стихотворении было определено как “Имя, всеобщее и единое” и свойства которого впоследствии переданы словом, давшим название книге, — “Фифиа”. Это слово на суахили как раз и означает “ускользание”, “исчезновение” — пребывание “на волоске”. В этом состоянии человек всецело обращается в слух — чтобы не пропустить хриплый крик петушка с затопленной временем колокольни. Отголоски ex profundis рисуют перед взором человека, смотрящего не в пространство, а во время, пейзажи, которые сам поэт называет внутренними.
Кажется, чем выше скорость исторического времени, тем ниже темп поэзии Олега Чухонцева. Скорость предлагает освоение шири, а поэта интересует глубь . Парадокс в том, что в таких несовпадениях — современность этой поэзии. Поскольку современное в поэзии — поэтически состоятельный ответ на ощущаемый запрос времени. Этот ответ в поэзии Чухонцева максимально ясен, он и производит “эффект целого”. Чухонцев не готов воспринимать мир плоским, функциональным, как того требует скорость, динамика культуры, застигнутой в условиях новой ангажированности и усиленного освоения чужого . Чухонцев растит свое . Растет оно само, а потому — медленно.
Чухонцевская поэзия именно в последнее время предстала как ответ на потребность что-либо противопоставить ситуации разрыва с традиционными ценностями и уплощения картины мира . О потребности поэзии в глубине очень точно сказала Ольга Седакова, хотя и не в связи с поэзией Чухонцева: “Самые бесспорные образы поэзии <…> несут в себе счастливую тревогу глубины: тревогу того, что эта глубина есть . <…> Если образ и вправду <…> связан с глубиной, то именно в глубине наша цивилизация усомнилась <…>. Глубина мира и глубина человека была заподозрена как какой-то страшный подвал, как грязное и душное подполье, набитое ужасами и призраками, как пространство исключительно низкого, зловещего, агрессивного <…>. Новейшая же современность пытается и вообще отменить реальность глубины — и декларативно, производя бесконечные демифологизации и деконструкции всего, что представлялось волнующим и значительным, — и непосредственно практически. Плоскость хозяйничает над нашим зрением <…> над нашим слухом <…> над памятью. Удивительное по своей настойчивости и интенсивности забивание всего
