“Для меня истекший год — пороговый момент в исчерпании советской культуры в той ее части, которая служит непосредственным ресурсом для политической системы. При этом никаких ресурсов альтернативной культуры (например, „западной”) не появилось. До сих пор даже и антисоветская политическая мысль в РФ питалась советской культурой и была ее порождением, а теперь и она — как рыба, глотающая воздух на песке (в числе прочих рыб)”.
Владимир Карпец. Искушение Тарковским. — “Политический журнал”, 2007, № 34, 28 декабря.
“<…> мой отец, убежденный до мозга костей государственник, тоже посмотревший „Зеркало”, сказал: „Это омерзительно”. А на мой вопрос — почему — ответил примерно так: „Тарковский хуже Сахарова. Сахаров борется с внешними формами, а Тарковский разлагает сознание”. Я помню, что с юношеской горячностью тогда хлопнул дверью и ушел невесть куда. С этого момента у меня началась многолетняя — фактически утихшая только за несколько лет до его смерти — распря с отцом, в которой Тарковский был не концом, а только началом и в которой, как я только сейчас понимаю, прав был он, мой отец. И еще, посмотрев „Зеркало”, я внезапно (хотя „внезапное” — это всегда лишь подспудно зревшее) понял, что никогда не смогу стать „советским служащим”, даже высокого ранга, к какому нас готовили в МГИМО…”
“Совершенно очевидно, что Андрей Арсеньевич Тарковский, как и его отец Арсений Александрович Тарковский, не принадлежали к той глубинно почвенной, „нутряной” русской культуре, представителями которой в послереволюционную эпоху ХХ в. можно назвать о. Павла Флоренского, А. Лосева, М. Пришвина, Леонида Леонова, писателей-„деревенщиков”, а из „недеревенщиков” только сегодня открывающегося и открываемого Владимира Микушевича. Попытки Николая Бурляева привязать обоих Тарковских к „почвенной” культуре вполне объяснимы с учетом их личных отношений, но, в сущности, несколько натужны. Автор этих строк говорит об этом при всем том, что сам очень любит и ценит стихи Арсения Тарковского, считая его, пожалуй, лучшим из советских поэтов. Разумеется, ни намека на сионизм и русофобию в фильмах Андрея Тарковского нет. На самом деле наоборот. Тем не менее в них очевидно присутствует некая загадка. Здесь нам придется кратко коснуться родословной Тарковских…”
“Тарковский, конечно же, „гибеллин” (если отбросить брошенный им как кость „современному миру” „Солярис” — отсюда у него и мотивы Леонардо да Винчи и Боттичелли), а не „гвельф”, то есть не демократ и в конечном счете не христианин. И в отличие от стихов отца, по крайней мере на внешнем, публичном их плане, фильмы сына — кроме, кстати, последних двух, снятых за границей, — принципиально не библейские по духу. Как это ни странно и ни парадоксально, Андрей Тарковский скорее „язычник” — не в смысле примитивного современного „новоязычества”, но именно в онтологическом — точнее, преонтологическом — смысле. Именно так и надо понимать его „главный” фильм под условным названием „Андрей Рублев”. Условным потому, что к преподобному Андрею Рублеву, иконописцу московскому, фильм не имеет никакого отношения. Как, впрочем, и к „язычеству” Тарковского — знаменитая сцена побиения празднующих Купалу исторических язычников <…>”.
“„Зеркало” еще более „языческий” (в смысле некреационистский) фильм, весь пронизанный „кругами мироздания” (древнеарийская rta, древнерусская рота, клятву которой царские Судебники XV—XVI вв. приравнивали к уголовному преступлению). Времени — основной категории августиновской философии — в „Зеркале” вообще нет: все происходит во едино мгновение вечности, эонически. Даже стихи Арсения Тарковского в фильме выбраны самые „небиблейские” — опять-таки тантрические „Первые свидания”, принципиально „антилинейные во времени”, „Жизнь, жизнь…”, сугубо гностическая „Эвридика”…”
“Замечательно, что действительно христианские мотивы — причем скорее в западнохристианском ключе (в „Ностальгии” впервые появляется линейное время, и в этом смысле она — антипод „Зеркала”) — можно обнаружить у Тарковского после того, как он, отрекшись от былого себя, решается „переменить отечество” <…>. Заметим, что по сравнению со снятым на родине оба последних фильма, хотя и прекрасно, „по-тарковски” сделаны, по мысли значительно слабее”.
“И я все-таки дописываю эти строки с тайной, грешной любовью к „Зеркалу””.
Владислав Крейнин. Отец русского Холмса. — “Русский репортер”, 2007, № 28, 13 декабря <http://www.expert.ru/printissues/russian_reporter>.
Беседа с режиссером Игорем Масленниковым: “Современная русская литература вызывает у вас интерес? — Я не могу сказать, что хорошо ее знаю. Несколько раз совался в Пелевина — неинтересно. Мой старый товарищ, с которым мы в молодости даже вместе работали, Василий Аксенов тоже как-то не увлекает. Прочитал я знаменитую книгу Алексея Иванова „Золото бунта”, тоже не смог ее дочитать. Сложно. Зато появилось очень много замечательной переводной литературы, которой мы до этого не знали. Например, Чарльз Буковски. По-моему, это настоящая живая литература очень высокого класса. Именно живая, а не высосанная из пальца. Мне на него указали мои студенты во ВГИКе”.
Виталий Куренной. Гроб, Единорог и черный пудель. Ключевые символы русского кино-2007. — “Политический журнал”, 2007, № 34, 28 декабря.
“Социальный консенсус по поводу базовых символов конституирует политическое единство нации, на основе которого уже становится возможным разнообразие конфликтующих политических, идеологических и прочих позиций, не угрожающее жизнеспособности общества как такового. Если такое базовое согласие отсутствует, то любой конфликт вызывает страх фатальной для страны дезинтеграции. Возникает дефицит исторической идентичности, что влечет за собой переживание полной онтологической незащищенности. <…> Символическая интеграция является многоуровневым феноменом — она простирается от государственных символов и атрибутов до мира образов детских сказок. Но, безусловно, важнейшим элементом этого комплекса на протяжении последних 100 лет было и остается кино <… >”.
