движения. Там иногда простой артиллерийский офицер пишет так ясно и полно, таким слогом, таким русским языком, который, увы, недоступен уже большинству из тех, кто сегодня занят писательским трудом. Вот хоть „Походы и кони” Сергея Мамонтова, Иван Сагацкий, Каратеев Михаил, Николай Волков-Муромцев, „Ледяной поход” Романа Гуля, „Плен” Ивана Саволайнена, Николай Алексеев. Это можно бесконечно читать, бесконечно перечислять”.
Егор Холмогоров. Русизм. Выбирая Путина. — “Спецназ России”, 2007, № 11, ноябрь <http://www.specnaz.ru>.
“В чем сущность русизма? В трех предельно простых и ясных тезисах: Россия — превыше всего. Россия — это государство русских. С Россией и русскими — Бог”.
Алексей Шорохов. Лучше умереть под стенами Рима, чем жить на его развалинах… Беседовал Захар Прилепин. — “АПН — Нижний Новгород”, 2007, 20 декабря <http://apn-nn.ru>.
“Я — монархист. Правда, в отличие от Платона и множества других неглупых людей, я — православный монархист. То есть далеко не любую форму единовластия признаю лучшей. В том или ином виде, выкристаллизовываясь все в более и более совершенные формы, православная монархия тысячу лет была единственным способом организации русской жизни. Все, что мы имеем: великую историю, великую культуру, великую и (!) богатейшую землю, — мы имеем благодаря именно такой организации русской жизни. В ХХ веке был вариант безбожной монархии — Сталин, — и все лучшее в минувшем веке мы связываем с ним. Хотя слово „тиран” (то есть незаконно узурпировавший власть) к Сталину приложимо со всеми отрицательными смыслами этого слова. Что ж, не захотели своего и милостивого Царя, получили чужого и беспощадного Тирана”.
Михаил Эпштейн. Таня, Пушкин и деньги. Жизнь как нарратив и тезаурус. — “НГ Ex libris”, 2007, № 47, 20 декабря.
“Но действительно ли жизнь есть нарратив, то есть способ рассказывания о ней во временной последовательности? Прежде всего сама интенция „рассказывания о жизни” предполагает не просто наличие конкретного случая (события, эпизода), но осознание любого случая как составляющей частицы жизненного целого. Такое осознание может строиться нарративно, в виде цепочки событий и объясняющих переходов между ними (характеристика обстоятельств, причин, участников действия). Но сознание не сводится к воспоминанию о событиях. Сознание — это более или менее связная система моих знаний и представлений о себе и о мире, о том, чем была и что есть моя жизнь. Сознание имеет свой словарь, свой тезаурус, который охватывает все содержание жизни не во временной последовательности, а как предстоящее мне здесь и сейчас, во всем объеме памятного мне бытия. <…> Если нарратив — это временной срез жизни в последовательности ее событий, то тезаурус — это континуум событий, одновременно предстоящих сознанию, где содержание жизни развернуто в виде всеобъемлющего „каталога” людей, мест, книг, чувств и мыслей...”
“И все-таки представляется, что тезаурусность — это не удел меньшинства, а тот слой личного самосознания, который пока еще меньше выговорен, культурно проработан и поддержан. По мере рефлексивного роста человечества он начинает выходить на первый план. Нон-фикшн начинает вытеснять фикшн из круга повседневного чтения, хотя и в нон-фикшн преобладают пока еще нарративы (биографии, истории войн и других исторических эпизодов). Но заметим, что в исторической науке тезаурусный подход уже составил сильную конкуренцию нарративному благодаря французской школе „Анналов” (с 1926 года), которая оказала широчайшее воздействие на историков во всем мире. В центре исследований оказываются не событийная канва истории и не биографии великих людей, а языковая картина мира, привычки, традиции, мифологемы, социальные, возрастные, гендерные ментальности и структуры жизненного опыта. <…> Огромная часть человеческого опыта, как личного, так и социального, остается нам неизвестной из-за преобладания нарративных приемов и неразработанности тезаурусных полей”.
Дмитрий Юрьев. Музыка вместо сумбура. — “Искусство кино”, 2007, № 5 <http://www.kinoart.ru>.
“Секрет „бесчувственности” зрителя, наслаждающегося кровавыми кунштюками трогательной биллоубийцы Умы Турман и от души хохочущего над жуткими садистскими экзерсисами монстров из балабановских „Жмурок”, прост. Он — в абсолютной недостоверности изображаемого. Это эстетика и логика сказок и мифов, детской игры в невозможное. Потому что бессознательный здравый смысл зрителя держит его на незримом крючке: такого быть не может! <…> Лидер экспертных симпатий и обладатель множества призов, легкий и веселый по исполнению, стёбный, избавленный от крови и сцен насилия фильм Кирилла Серебренникова „Изображая жертву” — одно из самых жестоких, мучительных, невыносимых киновпечатлений за всю историю российского кино. „Изображая жертву” — картина по большому счету позднеобэриутская, вызывающая в памяти фатальные образы предсмертных текстов Хармса и Введенского и строки садистских бытовых стишков Олега Григорьева („нашли труп в системе отопительных труб” и „я спросил электрика Петрова”). Здесь — в отличие от тарантиновских ужастиков — поражает бьющая в глаза невозможность, абсурдность происходящего. Такие сюжеты, такие повороты, такие лица и души мыслимы, казалось бы, только в сказке, придуманной очень злым сказочником. Но чувство реальности не обманешь — и ошарашенный зритель содрогается от фантастического ощущения правды жизни, воплощенной в неправдоподобном абсурде вымысла”.
Составитель Андрей Василевский.
“Голос надежды: Новое о Булате”, “Грани”, “Дружба народов”,
