просто с ней я был немножечко мальчиком, а она была девочкой,
думающей, что я девочка.
У меня до сих пор хранятся сотни школьных записок,
добрая половина которых — мои монологи:
то я писал, что размышляю о самоубийстве,
то назывался Ставрогиным, мечтающим укусить за нос
самого себя.
Когда директор вручал мне золотую медаль, он подмигнул.
Я был уверен в его невысказанных мыслях:
“Мы даем эту медаль тебе за твои больные фантазии,
рожденные ради момента утешения,
когда ты надевал собственную подругу, как платье,
которое никогда не носил, —
видимо, бессознательно компенсируя
и это желание, кроме безусловно главного”.
Я тогда покраснел, как замечания по поведению в моем дневнике,
но достойно кивнул и принял заслуженную награду.
Мы впервые поцеловались в мае, через полтора года после знакомства.
Я лежал посреди леса на прелых листьях и
рассыпбался на миллионы частей, из которых составлен мой пазл,
я собирался снова, я открыл для себя родинку на ее спине и прочие
местности, неизвестные географам,
порт моего Гамбурга заработал, я отчалил, я совершенно отчаялся.
Когда мы уходили оттуда, нас окликнул сзади подгнивший матрос —
он подглядывал за нами и теперь предлагал
повторить все то же, “дам десять долларов”.
“Мы не продаемся”, — ответил стойкий белый солдатик.
Я вспоминал это в августе, после того, как июльское солнце
растопило олово моего тела, и я больше не мог стоять.
С меня сняли мое — как я думал — единственное платье, я плакал,
как взрослый мужчина,
потом — с меня сняли второе платье, о котором я вовсе не знал, и я плакал,
