такое над головой. Я отказалась наотрез. О чем, придя домой, сообщила Родиону. Он продолжал уговаривать, ссылаясь на символическую цену.
— Родик, квартира не кинотеатр, — приводила я контраргумент. — Здесь совсем другие пропорции. Потолок станет давить, а вовсе и не вознесется, как ты думаешь. Там плашка сорок сантиметров шириной, она же прямо на шкафу будет лежать. Смотри. — Я взяла с полки рулетку и, выпростав стальную ленту, потянулась ею к потолку. — Всего полметра над шкафом. Ну куда ее?
— Ты меряешь неправильно! — Родион выхватил рулетку, встал одной ногой на подлокотник кресла, а другой на стол и принялся измерять расстояние сам.
— Ну и? — сказала я. Результат был точно таким же.
— Можно шкаф другой купить, — не сдавался он.
— Я не хочу другой, мне этот нравится.
— А пошло все! — закричал внезапно Родион и швырнул метр на пол. Стальная змея отскочила от пола, больно вжикнула по ноге…
— А-ах! — выдохнула я от неожиданности.
Родион выбежал из комнаты. Через минуту хлопнула входная дверь.
Отношения наши спасло только то, что гипсовые формы от узбеков все-таки пригодились: Родион никак не мог успокоиться, что возможность пропадает зазря, он поработал рекламным агентом — и через месяц лепнина вознеслась под потолок Марининой квартиры: сначала в маленькой комнате, потом последовательно — в коридоре и в большой. Даже ванную и туалет опоясала фигурная галтель. С предубеждением я шла к ней смотреть результат, но, когда переступила порог, мнение свое изменила: в ее кунсткамере лепнина была вполне уместна. Поразительное дело: тут она мне даже понравилась. Вот ты отказалась, назидательно сказал Родион, а узбеки уже уехали . Но видишь, ты видишь, как хорошо получилось?
Иногда по пятницам, ближе к концу рабочего дня, в издательство съезжалась орава дружков Королькова — поиграть в преферанс. Для Королькова это занятие составляло если не смысл жизни, то, во всяком случае, меру вещей. Припоминаю случай: когда, не расплатившись за часть тиража, бесследно исчезли посредники из Усть-Каменогорска, Корольков отреагировал примерно так: “Да бог с ними, с этими ста баксами, — сказал он, зевнув, — завтра у Шапиры в карты выиграю”.
Покручивая на толстых пальцах брелоки от автомобилей “volvo”, приятели Королькова гурьбою вваливались в наш и без того тесный офис и усаживались за длинный директорский стол. Начиналось священнодействие, которое длилось, я полагаю, до поздней ночи.
В такие дни в мои обязанности входило закупать пол-ящика пива, два батона белого хлеба, кило телячьей колбасы, четыре ванночки сыра “Виола” и неизменный кулек пирожков — а наутро мыть за игроками посуду. Это было непросто, потому как к пиву непременно прилагалась сушеная вобла, — и чашки, ложки, стаканы, блюдца и прочие столовые приборы чудовищно воняли рыбой самого неблагородного происхождения. Мыслимое ли дело — мытье посуды в вечно затопленном туалете, где чуть ли не по щиколотку воды, а стены сплошь покрыты зеленоватой замшей микрофлоры. Ничего, говорила я себе, Цветаева тоже работала судомойкой. Да, но она от такой жизни повесилась.
Я нарезбaла телячью колбасу, мазала на булку “Виолу”, раскладывала на красном пластиковом подносе пирожки и как заправская старорежимная Глаша подавала все эти земные соблазны на стол.
К счастью, мой рабочий день официально заканчивался в шесть, и больше чем на час они меня обычно не задерживали. Это сверхурочное бдение, в общем-то, даже шло мне на пользу. Два бутерброда на блюдо — один в рот. А хвостики колбасы — в сумку. А пирожок — в салфетку и тоже в сумку. Не помирать же с голоду. К тому же в конце рабочего дня Корольков заметно добрел. “Съешь, съешь еще булочку — там остались”, — с отеческой заботой в голосе настаивал он, проходя мимо моего боевого поста курить в коридор.
Периодически кому-нибудь из игроков звонила жена.
— Тсс! — зажав динамик рукой, а другой подавая знак “мне пока не наливать”, шипел застигнутый врасплох картежник. — Тихо! Это Наташка! Тихо, я сказал! — И в заговорщицкой тишине супруге серьезно и кратко сообщалось про неотложное заседание.
После случая с лепниной мне бы указать на дверь, но я распахнула ее еще шире, потому что простила его. Зачем? Примирение сблизило нас настолько, что Родион стал поверять темницы своей души. Я не искала этих бесед, напротив, я старалась от них увильнуть: Родион одолел рассказами про бывшую семью. Фигуранты трагедии — пять женщин. Жена Тамара, красавица осетинка, ее сестра Елена, пава долговязая, говорил Родион, теща и три девочки — две свои и одна Тамарина от первого брака: Софья,
