конечно. Охотником гораздо проще себя назвать, да только настоящие охотники-промысловики — это мои товарищи, для которых промысел — их единственное и главное дело жизни. И я им в подметки не гожусь”.
“Не имею права делать прогнозы. Я червь, ничего не знаю и не понимаю. Хочу верить в возрождение, но вижу глазами погибель. Верую сердцем в Русь и в неисповедимость путей Твоих, Господи”.
Наталья Трауберг. “Притча легко совпадает с действительностью”. Беседу ведет Наталья Баландина. — “Искусство кино”, 2007, № 6.
“—
— Я не знаю. Это для меня огромная тайна. Я думаю, что он такой ортеговский человек, что ради искусства он был готов на все. Он был очень скептичным. Я так предполагаю, но это очень непопулярная точка зрения. <…> Я думаю, что на самом деле всю советскую систему он ненавидел”.
Игорь Фролов, Саша Саакадзе. Откровение Мандельштама. Эзотерика сталинской оды. — “Стороны света”, 2008, № 8, январь <http://www.stosvet.net/8>.
“Итак, мы можем теперь с почти полной уверенностью утверждать: Мандельштам на нижнем смысловом уровне Оды определяет Сталина как Антихриста. Это значит, что мы уже не вправе рассматривать Оду как искреннее или вынужденное восхваление Сталина. Наше прочтение Оды показывает, что Мандельштам вовсе не был сломлен и не уверовал в правоту вождя. Он до конца боролся тем единственным оружием, которым владел в совершенстве, — Словом. Боролся против неумолимой государственной машины, против ее водителя — боролся не для того, чтобы победить ее, а для того, чтобы она не победила его, не растворила в себе его неповторимую личность, как она уже сделала это с миллионами”.
Олег Юрьев. Разговор о жизни и смерти. К 50-летию “Доктора Живаго”. —
“<…> из первой половины текста [„Доктора Живаго”] можно было бы, вообще говоря, выстричь пять-шесть небольших рассказов, несколько несамостоятельных по стилистике в широком эклектическом диапазоне (Куприн/Леонид Андреев/Шмелев), но в целом вполне пристойного дореволюционного качества. А из второй половины — пару очерков во вкусе „молодой советской прозы 20-х гг. ” — которая про Гражданскую войну в Сибири и на Дальнем Востоке (Вс. Иванов, например; т. е. слегка похуже, чем Иванов, конечно, но тоже ничего). Можно было бы произвести и другую процедуру — прочесать мелким гребешком да и вычесать все пластически и ритмически тонкие „модернистские” фразы. Получилось бы страниц, думаю, сорок „пастернаковской прозы 30 гг.”. А сухой остаток — раздать бедным. Сухим пайком. Впрочем, они его, кажется, уже получили”.
“<…> Пастернака как романиста отличает удивительно последовательное нежелание? — неумение? — непонимание необходимости? — показывать узловые события и сцены — моменты, существенные для развития сюжета и персонажей. Важное в „Докторе Живаго” чаще всего пересказывается и/или должно пониматься из контекста. Несущественное же — бесконфликтные сцены и сомнительной интеллектуальной ценности разговоры — описывается более чем развернуто. <…> Даже не в самом удачном романе Льва Толстого, упомянутом здесь только ради его иллюстратора, трудно было бы вообразить себе, что суд над Катюшей Масловой не представлен в лицах, а сообщен читателю задним числом („Нехлюдов узнал Катюшу на суде и очень расстроился…”)”.
“„Доктор Живаго” — опоздавшая книга. Он должен был бы выйти лет на десять раньше, в 1947 — 1948 гг., в эпоху, которой он, собственно, и принадлежит по своим, так сказать, идейно-художественным характеристикам, в эпоху, которой (это гипотеза!) в значительной степени и порожден — в окончательном своем замысле по крайней мере”.
“<…> Так что еще сказать о „Докторе Живаго” — на прощанье (вряд ли я его когда-нибудь буду перечитывать)? Один раз Борис Леонидович Пастернак крайне неудачно поговорил по телефону… Я взял бы на себя смелость предположить, что „Доктор Живаго” — это и есть несложившийся тогда „разговор о жизни и смерти” с самым главным собеседником, тихо положившим трубку. Теперь понятно, к кому, собственно, обращен роман, кого пытается тронуть и убедить автор. Но поздно, поздно…”
Составитель Андрей Василевский.
“Дружба народов”, “Звезда”, “Знамя”, “История”, “Литература”, “Лоза”,
“МЕГАЛИТ”, “Мир Паустовского”, “Народ Книги в мире книг”, “Нева”, “Октябрь”, “Подъем”, “Посев”, “Русский репортер”
Кирилл Александров.
