Премьера в МХТ. “Страх” Афиногенова. <Пьеса> интересно задумана. Сделана с талантом — но все же есть идеологические неувязки. Когда профессор Бородин (Леонидов: замечательно играл) говорит контрреволюционные речи — часть публики аплодирует. Не таланту, конечно, а именно контрреволюционным речам. И заключительная сцена, когда вычищенный из партии Цеховой, пьяный, растерзанный, со старухой матерью и дочерью вызывает жалость у публики, — пойдет-де просить милостыню на бульвар: “подайте исключенному”, — тоже звучит неприятно. У кого вымогает жалость автор?
В публике — много “старушек” и “старичков”, как их изображали на сцене. Афиногенов — совсем молод. Явно талантлив. “Страх” интересней сделан, чем “Чудак”33. Но слишком много “психологизма”. Совсем в старых традициях “мхата”. В этом смысле Афиногенову есть еще с чем в себе бороться.
Вс. Иванов, узнав, что я ушел из “Нового мира”, сказал мне: “А я думал, что вы бессмертны”.
В “Вечерке” статья против “Нового мира”. Несправедливо взваливают все на меня. А чуть ли не все эти плохие вещи прошли против моей воли. Рассказ Зарудина прошел голосами Соловьева и Малышкина. То же и Сергеева-Ценского “Сказочное имя”34. Критики забывают, что против меня в редакции “перевалец” Малышкин и оппортунист Соловьев. Сейчас Соловьев “хлопочет” за “Федю-гверильяса” Воронского, а вещь плохая, контрреволюционная. Я был против и теперь против. Но Соловьев настаивает. Если бы вещь прошла под моей редакцией — обвинили бы меня одного. А “правые” вещи в “Новом мире” сплошь проходят под давлением его и Малышкина.
Странная вещь: меня сняли из журнала как “правого”. А радуются моему снятию именно правые: Абрам Эфрос ходит, потирает руки и ликует. Он говорил Замошкину: “Вот теперь-то, без Полонского, и начнется настоящий либерализм”. По его представлению, я “мешал” либерализму. Он рассчитывает печататься в “Новом мире”.
Он прав, возможно, в том смысле, что я его изгонял из литературы. Он не забыл, что я из БСЭ ушел из-за него: то есть он был последней каплей, переполнившей мое терпение. Его статью приняли Иков35 (тот, что осужден по процессу меньшевиков-интернационалистов) и Шмидт36. Я возмутился, так как статья принята была против моего заявления, что я ее не считаю возможным напечатать37. Теперь Эфрос радуется.
Бывший соредактор Бердяева и Степуна, сотрудник “Русского современника”, правый из правых, он говорит про себя: “Деритесь, истребляйте друг друга, а я второе издание своих „Профилей” издаю”38.
Хуже всего то, что действительно издает. Способность его втираться изумительна. В “Академии” выходит серия книг по искусству, и на титулах каждой книги стоит: “под ред. А. В. Луначарского, при сотрудничестве Абрама Эфроса”.
Воронский проходит — не здоровается. Я теперь ему враг, как и Горбову, и Лежневу. Он, оказывается, считал, что я его “ученик”. То есть я должен за ним повторять его “айхенвальдовщину” и “бергсоновщину”. Очевидно, мои статьи в “Новом мире”, где я строю свою систему “психологии творчества”, — убедили его, что ему со мной не по пути39.
Замошкин и Смирнов в один голос говорят: “Кто ликует по поводу вашего снятия, так это Воронский”.
Возможно. Его поведение после моего появления в “Новом мире” говорит о том, что он действительно хотел, чтобы я был его подголоском. И выступление против меня Горбова и “Перевала”40, и множество гадостей со стороны отдельных перевальцев — все это становится понятным.
Соловьев хорош: когда я спросил его, почему он не был в ЦК — ведь вопрос касался и его, — со смехом ответил: “Я пошел на „Турандот”, чтобы меня не могли найти. Стану я ходить, где меня будут крыть”.
Поэтому он “заболел”: третьего дня рассматривался вопрос в комиссии ЦК о “Федерации” (издательстве), а сегодня должен был стоять о ГИХЛе.
2/I, 32. “Литературка” опубликовала отрывок постановления ВССП под заголовком: “Как „Новый мир” извратил дискуссию в ВССП”. Значит, правление, под председательством Леонова, приняло все-таки это клеветническое постановление. Правда, в постановление включили указание на то, что я принял меры к получению стенограмм рапповцев и что речь Макарьева оказалась ненапечатанной не по вине редакции. Но Селивановский эти строки из постановления вычеркнул — то есть постановление фальсифицировал, — и вышло так, что я не принял никаких мер и что дискуссию действительно извратил. Но и в своем полном виде постановление возмутительно. Замошкин рассказывает, как Павленко, встретив его, уже после моего ухода из “Нового мира”, говорил: “Мы не хотели опубликовывать, так как знали, что его „снимают”. Не хотели бить „лежачего”. А так как теперь он „снят”, то мы опубликуем”. Мерзавец лжет: пока я не был “снят”, они
боялись бросить в меня эту грязь: накажу. А раз снят — значит, “все дозволено”.
Леонов при встрече бегает глазами. У Лидина вид побитой собаки. Лидин божился, что уведомит меня, когда будет поставлен вопрос. Обещали мне это и Огнев, и Павленко. Но раз “снят” — чего церемониться?
Соловьев из первых глав романа Шолохова вычеркнул много мест, где показано раскулачивание. Шолохов запротестовал: роман теряет характер широкого показа классовой борьбы. Соловьев его надоумил: идите, сказал ему, к Сталину и пожалуйтесь на меня. Он, может быть, разрешит. Шолохов был у Сталина41. Сталин просмотрел гранки и разрешил печатать. Соловьев радуется: во-первых,
